Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Когда мы все разъехались по домам, ему в порядке исключения разрешили пожить еще несколько месяцев в общежитии. За это время он обменял свою астраханскую квартиру на жилье в Подмосковье, возле Сергиева Посада. Оттуда он мне написал, просил не поминать лихом, приглашал, как буду в Москве, заехать на чай. Я ему не ответил. В мае следующего года он неожиданно появился в ЦТСА на утреннем просмотре «Сада», узнал об этом в литинституте. Вид его был ужасен – серое, с темнотой под глазами лицо, к куртке его, да и к волосам прилипла какая-то соломенная труха, как если бы приехал он на возу, – я думаю, он провел эту ночь на каком-нибудь московском чердаке, с бомжами.

В последний раз я увидел его в том же ЦТСА на съезде российских писателей, где продолжался начатый за год до этого, на 6 пленуме, националистический шабаш. В фойе продавали «Майн кампф» и «Протоколы…», в зале захлопывали неугодных ораторов, в том числе, и меня, в кулуарах подтасовывались избирательные списки и бюллетени. Время было беззастенчивое, с дразнящим запахом реванша.

Л. сидел среди своих, самых шумных, один раз даже выскочил на трибуну, что-то привычное выкрикнул – о «серых кардиналах», а ко мне в перерыве не подошел, лишь недобро усмехнулся издали – ему с единомышленниками грезилась близкая победа.

Через несколько лет я узнал, что он перенес почти подряд три инфаркта и скончался в районной больнице. А стихи его оказались более целомудренны и менее суетливы – живут и благоденствуют в памяти почитателей.

А победа, действительно, наступила, «чадящие мозги» стали привычной формой сознания. Русский ресентимент, поначалу грубый и отчаянный, ютившийся в маргинальной среде, в периферийных изданиях, получил широкое распространение и общественный статус. Натиск на культуру и демократию обрёл новые способы выражения – крестный ход, автоматная очередь, депутатская законодательная инициатива.

Две тени