Дурак

— Да-да, твой ничтожный братец меня тогда зачал, Лир. А никто не верил моей маме, что ее сынуля — принцев выблядок, и она потому пошла и утопилась в той же речке, куда ты ее в тот день швырнул. А я все это время звал тебя стрыем — кто б мог подумать, так оно и есть.

— Это неправда, — дрожащим голосом промолвил он.

— Всё — правда! Ты сам это знаешь, ветхая котомка[325] костей. Тебе развалиться не дают лишь трухлявая дранка негодяйства да пакля алчности, иссохший ты звероящер.

Четверка стражей сгрудилась у решетки и заглядывала внутрь, точно в камере держали их, а не нас.

— Етит твою… — сказал один.

— Нахальный карапуз, — сказал другой.

— Значит, песенки не будет? — спросил Харчок.

Лир затряс у меня перед носом пальцем в такой ярости, что я видел, как кровь бьется в венах у него на лбу.

— Не смей так со мной разговаривать. Ты меньше мелкого ничтожества. Я тебя из канавы вытащил, и в канаву же прольется твоя кровь по слову моему еще до заката.

— Неужто, стрый? Кровь моя, может, и прольется, но не по твоему слову. По твоему слову братец твой мог умереть. Отец по твоему слову мог умереть. По твоему слову могли умереть твои королевы. А вот этот принцев выборзок по твоему слову ничего делать не будет, Лир. Слово твое мне — бздошный ветерок.

— Дочери мои…

— Твои дочери наверху сейчас грызутся из-за костей твоего королевства. Это они тебя тут держат, древний ты изумок.

— Нет же, они…

— Ты замуровал себе эту темницу, когда прикончил их мать. Они мне сами только что сказали.

— Ты видел их? — Странное дело, в нем, похоже, встрепенулась какая-то надежда — будто я мог забыть и не передать ему хорошие вести от вероломных дочерей.

— Видел? Я их ебал. — Глупо, конечно, что это имеет значение после всех его черных дел, после всех его изуверств и наплевательств: его личный шут трахал его дочерей. Но значение оно имело — к тому ж так я мог хоть чуточку на нем отыграться.

— Нет, — сказал Лир.

— Да? — спросил стражник.

Тогда я встал и немного покрасовался перед своей публикой — ну и стоя удобнее втирать пяткой шлак в Лирову душу. Перед глазами у меня лишь вода смыкалась над маминой головой, в ушах звенели ее крики, когда Лир ее держал.

— Ебал я их обеих, не раз и не два — и со смаком. Пока не начинали вопить, хныкать и просить пощады. На парапетах стен над Темзой, в башнях, под столом в большой зале, а однажды я выеб Регану на блюде свинины перед депутацией мусульман. Гонерилью еб я на твоем собственном ложе, в часовне и у тебя на троне — это, кстати, она предложила. Я их еб перед слугами и, если тебе интересно, еб я их потому, что просили, и потому, что это в самой природе принцесс — быть ебомыми, ибо пакость деянья сего сладка. А они — они это делали, потому что ненавидят тебя.

Пока я так разглагольствовал, Лир выл, стараясь заглушить меня. Но тут зарычал:

— А вот и нет! Они меня любят! Сами сказали!

— Ты их мать убил, сбрендивший вырожденец! Тебя посадили в клетку в твоих же подземельях. Что тебе еще нужно — письменный указ? Я пытался эту ненависть из них выеть, стрый, но некоторые снадобья шуту не по таланту.

— Я хотел сына. А их мать мне не рожала.

— Уверен, знай они об этом, тебя бы так не презирали, а меня так не обслуживали.

— Мои дочери тебя не захотят. И ты их не имел.

— Еще как имел, ей-черной крови сердца. А когда все только началось, каждая, кончая, кричала «папа!». Интересно, почему. Имел, стрый, как не иметь. И они хотели, чтоб ты об этом знал, — именно потому обличали меня перед тобой. О да, я вставлял им обеим.

— Нет! — взвыл Лир.

— И я, — промолвил Харчок с широченной сочной лыбой. — Извиняюсь, конечно, — торопливо добавил он.

— Но не сегодня же? — уточнил один стражник. — Правда?

— Нет, не сегодня, фофан ушастый. Сегодня я их убил.

Французы подошли маршем по суше с юго-востока и нагнали в Темзу флот с востока. Саррейские лорды к югу никакого сопротивления им не оказали, а поскольку Дувр располагался в графстве Кент, части изгнанного графа не только не сопротивлялись, но и объединились с французами и пошли на Лондон. По всей Англии они прошли и проплыли без единого выстрела и не потеряв ни человека. Стража с Белой башни наблюдала костры французов — огромным оранжевым полумесяцем они освещали ночное небо с юга и востока.

Когда в замке капитан призвал всех к оружию, кто-либо из старых рыцарей или оруженосцев Лира, оставшихся верными Курану, приставил клинок к горлу кого-либо из людей Эдмунда или Реганы и потребовал сдаться или умереть. Личную гвардию узурпаторов опоили стряпухи с кухни — чем-то загадочным, но не смертельным. На смерть похоже, но не она.