Дурак космического масштаба

Я из вежливости тоже взял.

– Психика у тебя мальчишеская, гибкая, кажется – лепи, что хочешь… Однако и стержень есть. Учитывая происхождение и послужной список – рановато тебе. Значит, кто-то поучаствовал… Не то чтобы сильно учил, нет, но достаточно развитый человек воздействует на других, уже просто находясь рядом. Подобное в тебе притягивается к подобному, дрянь всякая постепенно отпадает, за невостребованностью… Да пробуй ты, хорошая штука. Кемис называется.

Я взял «конфетку» в рот. Она и вправду оказалась вкусная. Не очень сладкая, с необычным запахом.

– Ешь, не стесняйся.

Я фыркнул, чуть чаем не подавился. После того, что я ему о себе рассказал, чего, интересно, теперь стесняться? – Значит, Колин… И что, ты у меня теперь будешь такой же упрямый, как он?

– А он что, тоже?.. Ну… – я замялся.

Не все чувства погибли, однако! Назвать инспектора Джастина сектантом в лицо я все еще не мог.

– Чего «он тоже»? Ну-ка, ну-ка, за кого ты меня держишь? – инспектор даже приподнялся.

– Ну… – сказал я. – Это же, наверное, религия какая-то? Как у эйнитов, нет? – по его лицу я не понимал: нравится ему то, что говорю, или меня сейчас опять убивать будут?

Но инспектор расхохотался.

Посмеявшись, он промокнул салфеткой уголки глаз.

– Как же тебе ответить, малый, чтобы окончательно тебя не испортить? Понимаешь, Бог, он, конечно, есть… А вот религий как бы и нет. Мы их придумываем. В меру недоразвитости. А когда недоразвитость немного отступает, просто изучаем устройство мироздания, ищем там свое место. Некоторые называют старых дураков, вроде меня, адептами Пути. Но это – всего лишь название. Нет в нем ни какой-то особенной веры, ни объединения по религиозным признакам. Разве что дружим между собой иногда. Ну, и выделяем таких же и среди врагов. Видно их.

История восемнадцатая Стать бусиной

Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.

Абэсверт, открытый космос

«Я стану бусиной на твоем запястье,
Глотком воды между языком и губами…

…Я никогда особенно не любил стихов. Но бывает, что в память врезаются вдруг две-три строчки. Пробую читать дальше – не то. Но запомнившиеся строки могу носить с собою всю жизнь.

Написал “жизнь”, и рука остановилась. Я по самым скромным меркам прожил их две.

Большинство моих современников едва дотягивает до девяноста. Нет, многие живут и дольше, но статистика плюсует всех: умерших во младенчестве, погибших в авариях и катастрофах, больных, спившихся, убитых в войнах. И тогда выходят эти самые девяносто. Да и качество жизни потом уже совсем не то, чтобы считать продолжающийся процесс чем-то серьезным.

Однако омолаживаться не очень бегут. И дело не только в цене вопроса. Хотя и цена, конечно, запредельная.

Первое реомоложение положено делать между сорока и пятьюдесятью годами, и, если человек живет обычной жизнью, стоит оно как раз столько, сколько он мог бы за это время заработать.

И все-таки останавливают не только деньги.

Искусственное омоложение – процесс жестокий во всех отношениях. Он напрочь выбрасывает тебя из того мира, где ты вырос. Ты теряешь социальные и семейные связи, меняешь образ жизни. И изменяешься сам – потому что в клинике с тобой будут делать такое, чего ты сам никогда бы не позволил, если бы знал, что будет так.

Ты проснешься без старых шрамов и половины привычек. (И еще долго будешь гадать – каких?) Тебя могут сделать гораздо более лояльным или возбудимым. Или…