Дураки и умники. Газетный роман

Твердохлеб сомневался. В последнее время он вообще перестал спать ночами, выходил курить на балкон, смотрел на звезды, на темный, спящий город, и много всякого роилось в его воспаленном бессоницей мозгу. Вспоминал, например, тот день, когда все случилось, и он услышал по радио, что снят с должности. Приехал домой рано и, не зная, куда себя деть, подошел к окну — внизу люди шли с работы, с детьми гуляли. Он долго смотрел на них и вдруг подумал: «Вот и все, больше я за вас не отвечаю…» И даже облегчение почувствовал, потому что становилось уже мучительным для него — ответственность за пять миллионов ртов, когда все трещит по швам и рушится. Твердохлеб был человек высокого роста, крупного сложения и крестьянской основательности. Характер имел взрывной, импульсивный, при этом был упрям и несговорчив, так что спорить с ним, доказывать что-либо бывало непросто.

Года за полтора до событий августа, на совещании в ЦК Твердохлеб попросил слова и, обращаясь к Горбачеву, сказал: «Михаил Сергеевич! Куда вы нас ведете? Народ вас уже не поддерживает, люди разочарованы. Перестройка завела нас всех в тупик. Хозяйственные связи порушены, начинается хаос. Христом Богом вас заклинаю: остановите это безумие, пока не поздно! Если не изменим немедленно пагубный этот курс, страну ждут черные времена…» Горбачев сидел, капризно выпятив губу, всем своим видом показывая, что не согласен с такой оценкой. Твердохлеб ждал, что руководители других регионов его поддержат, но они отмолчались, а поддержал в тот раз один только Иван Егорович Русаков, работавший теперь снова в ЦК и с некоторых пор ставший в оппозицию Горбачеву. «Ну вы давно спелись, еще в Благополученске, — сказал Горбачев раздраженно. — Если вы двое лучше меня знаете, куда вести, то пожалуйста — садитесь на мое место и рулите, я могу и уйти». Он даже встал и сделал вид, что собирается выйти, но поднялся шум, стали его уговаривать не уходить, он дошел было до двери, постоял там, всем своим видом показывая, что оскорблен, и, когда смятение в зале достигло критической черты, неторопливо вернулся и сел на свое место. Вопрос о смене курса больше в тот день не обсуждался.

Потом Твердохлеб еще не раз выступал на разных совещаниях и даже на съезде народных депутатов СССР и этими выступлениями нажил себе славу чуть ли не главного консерватора; одно время сразу несколько центральных газет и журналов залпом ударили по Благополученской области как «заповеднику застоя» и по Твердохлебу как ярому «противнику перестройки».

В августе 1991-го он стал первым из региональных руководителей, кого сняли с должности за поддержку путча, хотя никакой поддержки, в сущности, не было — никто, в том числе и Твердохлеб, не успел толком разобраться, что происходит, как все уже было кончено. Сначала он сидел без работы, потом, когда в прокуратуре закрыли уголовное дело об измене Родине («за отсутствием состава преступления»), устроился директором строящегося кирпичного завода в родной станице, ушел с головой в работу, стараясь не думать о случившемся, но мысли об этом сами лезли в голову, настигали его повсюду — на заводе, дома, а особенно по ночам, долго не давая уснуть, заставляя снова и снова прокручивать в голове события последних месяцев и лет и искать ответ на один и тот же мучительный вопрос: где и когда произошла главная ошибка, приведшая к поражению. Мысленно он обращал свой гаев то к Горбачеву, которого давно заклеймил про себя Иудой, то к ставшему ненавистным Западу, так легко облапошившему его простодушную родину, то ко всей низвергнутой в небытие советской номенклатуре, проявившей в самые решающие моменты трусость и смирение, то, наконец, к самому себе, хоть и пытавшемуся возражать и сопротивляться, но все же делавшему это, как он теперь понимал, слишком робко, не выходя за рамки партийной дисциплины и подчиненности низов верхам.

Однажды кто-то из соратников дал ему почитать ксерокопию некоего текста, озаглавленного «Протоколы сионских мудрецов». Ксерокопия была подслеповатая и к тому же сильно потрепанная, но Петр Иванович прочитал от строчки до строчки с напряженным вниманием и все нараставшим по мере чтения изумлением. Перевернув последнюю страницу, он был уже другим человеком. Ему открылось нечто такое, о чем он прежде никогда и понятия не имел и догадаться не мог. Теперь же словно глаза у него открылись и в голове прояснилось. Все стало на свои места, и мучившие его в последнее время вопросы получили, наконец, свое разрешение.

— Так вот оно что, вот оно, значит, что… — думал он про себя, и новое, незнакомое прежде чувство закипало в нем и бурлило, и требовало выхода.