— Ты что, по-простому не мог написать? (Раньше он бы ему дал — за Орловского)
— Чаму абавязкова па-савецку? Ці дзядзька роднай мовы не разумее?[20]
(Раньше он бы ему ответил... про то,
— Зачем мне мова? Мне и так понятно, — отставник оглядывается, ища поддержки.
Уже образовалась толпа. Но поддержки в ней нет. Даже, напротив, осуждение. Чего к парню пристал?
Оттесняя парнишку с плакатом, вперед выступает шустрый мужичок лет пятидесяти. Наскакивает на отставника:
— Ты мать родную помнишь? Отца помнишь? Хату, где вырос?
— Ну, помню...
— А зачем?
— Что значит «зачем»?
— А то и значит, — мужичок поворачивается к толпе с видом победителя. — Ни хрена он не помнит. Если даже про язык, на котором ему родная мать колыханку пела, не знает — зачем.
При этом сам-то он только одно слово сказал на
Симон Поздний на
Вот он выходит на стадионе к микрофону, вот берет слово, которое ему так настойчиво не хотели давать, вот застывает, строгий, подтянутый, в темном, по фигуре, пальто. Вокруг амфитеатром трибуны, сорок тысяч народу, готового встретить оратора свистом, готового и замереть.
Поздний склоняется к микрофону, уже как бы намереваясь начать, потом выпрямляется, чуть отступает... Снимает шапку, обнажая высокий открытый лоб, еще мгновение молчит и только потом произносит тихо, но так, что по огромной толпе, ставшей вдруг одним телом, пробегает озноб:
—
Какой язык может быть понятнее? Даже если бы ничего больше он не сказал. Недаром так ежатся «пыжики» рыжей проплешиной на центральной трибуне. Недаром взрывается овация, а потом наступает такая тишина, какой не бывает, просто не может быть на стадионе.
В этой вот тишине ко мне и подошел полковник, тот самый, кто 30-го просил народ у кладбища разойтись, с лицом крестьянина и с мегафоном, сейчас, как и тогда, болтавшимся через плечо, на котором с тех пор прибавилась звезда. Как-то странно он на меня надвинулся и негромко, отчетливо проговорил:
— Были газы. И применялись. Если надо... я готов подтвердить.
Что-то непонятное вдруг случилось. И вот уже лжесвидетель Петр Лукич Ровченко, еще не предавший Евсея Ефремовича, но уже
— Кончай демагогию!
— С этим все ясно! И:
—
— Что твой Орловский? — звонит из Москвы Анатолий Стреляков. — Все еще на свинокомплексах? Все еще из коровников не вылезает? Он что, совсем не разумеет, какой сейчас век?
— Орловскому тяжело. Недовольны пустыми прилавками, отсутствием мыла и колбасы... А требуют почему-то совсем иного,
требуют смелых оценок и политических свобод. Ладно интеллигенция, но народу что это дает?
— Он что, ничего не понимает? — кричит в трубку Стреляков. — Он что —
Если меня назначат руководить симфоническим оркестром, каким бы я ни был хорошим человеком, это не для меня. Если музыкально я не образован, музыку не очень люблю и не очень понимаю, к тому же начисто лишен музыкального слуха, то, каким бы я «нормальным мужиком» ни был, с оркестром у меня ничего не получится.
Евсея Ефремовича, что называется, подловили. Все тот же Павлик Жуков, отчаянный неформал, в своей полулистовке-полугазете «Навины» напечатал «Думки о перестройке». Несколько цитат без всякого комментария. Сначала Горбачев: «Перестройка — это продолжение Октября», потом из «Литгазеты»: «Перестройка — это последний шанс на будущее», потом Орловский: «В прошлом году продуктивность коров увеличена на 570 килограммов, за 9 месяцев этого года — еще на 361. К уровню 1985 года в 1,6 раза выросли прибавки в весе крупного рогатого скота, больше чем в 2 раза — прибавки в весе свиней. Вот это и есть перестройка на деле». Стреляков смеется:
— А что Орловский?
Александр Сергеевич Королев , Андрей Владимирович Фёдоров , Иван Всеволодович Кошкин , Иван Кошкин , Коллектив авторов , Михаил Ларионович Михайлов
Фантастика / Приключения / Исторические приключения / Славянское фэнтези / Фэнтези / Былины, эпопея / Детективы / Боевики / Сказки народов мира