Дурдом

Иногда в ее голову забредали шальные, потаенные мысли о любви. Тем более смелые и яркие, что сердце Лены по-настоящему пока еще никому не принадлежало. Грезились истории о романтической, необычайной страсти и, конечно, в этих историях именно ее любви добивались свободные, сильные, смелые юноши с волевыми лицами. И тут она делала свой единственный и безукоризненно правильный выбор в жизни…

…А хорошо, что ты на свете есть!
Пусть муж чужой ты,
и любовь чужая,
лелею мысль,
а может, просто месть
самой себе, себя не уважая:
Как хорошо, что ты на свете есть!
Закат пылает,
яростно багров.
Друзья мне хором вслед: "С ума ведь сходит!"…
Из-за холодных пиков и бугров
моя любовь,
как солнышко,
восходит!
Теперь ей нет порогов и преград,
она — всесильна!
Так она могуча,
что ты стоишь и говоришь: "Я рад!
Иди ко мне, пожалуйста, не мучай!"
Все это — явь.
Да, это все — не сон.
Два сердца бьются радостно,
Крылато.
В выси сердцам трепещет в унисон
холодный месяц
в серебристых латах…
Но вот проходит
радость торжества.
Любовь попала
в черную немилость.
Прохладен взгляд.
Ладонь, как снег, жестка.
И сердце, словно ветка, надломилось!
Зачем я так?
Ведь ты же муж чужой,
И ты — любовь совсем-совсем чужая.
Я в чью-то жизнь
ненужною межой
вторгаюсь
и себя — не уважаю!
Есть у всего
законный свой исход.
Как я могла хоть в мыслях —
покуситься?!
…Растет трава.
Огнем цветет восход.
И — бронзовое поле
колосится….
…И хорошо, что ты на свете есть!

Откуда они приходили, эти тревожные, жаркие строки? Что помогало им явиться на свет, что поднимало из небытия?

При всем том, что никакого "его" в жизни Лены не было. Видимо, любить, быть любимой становилось и в самом деле насущным, как потребность дышать…

* * *

Разговор о выписке вести было не с кем — Татьяну Алексеевну Ликуева решительно и властно отодвинула в сторону от всего, что касалось судьбы Ершовой, а Воронин, будучи всего лишь рядовым ординатором, да к тому же еще мужского отделения, вообще никак не мог повлиять на ход событий. А с Гэ-Гэ никаких контактов у Лены так и не было.

После перенесенного воспаления легких она немного окрепла физически, чуть-чуть посвежела, но больничные проблемы для нее никогда не теряли своей остроты, наоборот, с течением времени становились все невыносимее.

И вдруг, совершенно неожиданно, Лену вызывают на консилиум. Снова, как несколько месяцев назад, собрались врачи во главе с Иосифом Израилевичем, и вновь Лена чувствовала себя перед ними экспонатом с некоей выставки: так пристально разглядывали ее люди в белых халатах, так громко перешептывались между собой, отмечая ее бледность и угрюмость…

— Ну-с, как наши дела? — приветливо улыбнулся Лене Шварцштейн и побарабанил пальцами по столу. Ее, что называется, "понесло".

— Ну откуда я могу знать "ваши дела"? А мои дела, знаете, неважнецкие.

— А что такое? — взметнулись черные профессорские брови и застыли над глазами одной толстой, мохнатой гусеницей. — В чем проблема?

— Во всем. Я уважаю и люблю Татьяну Алексеевну и Ивана Александровича, им я верю. Так вот, их обоих от меня отстранили. Видно, решили, что своей добротой они мне ничего, кроме вреда, принести не могут. Мне назначили нового врача — вон сидит Галина Гасановна. Но она не только меня, она себя-то не любит. А я так не могу!

— Ну, знаете, это уж слишком! — вскочила, дернув стулом так, что он завизжал, как попавшая под машину собака, Галина Гасановна. — Я этого слушать не хочу!

— Сядьте, коллега, сядьте! — вдруг властно, как никогда прежде, скомандовал профессор. — Возьмите себя в руки и послушайте! Иногда это бывает полезно… Ну, Елена Николаевна, продолжайте!

Лена от столь неожиданного обращения даже поперхнулась, но тем не менее продолжила: