Дурдом

Прибежавший доктор, еще более заспанный, чем в первый раз, не выдержав, загнул: "Эх, мать твою!.. Не женщина, а тридцать три несчастья!.. Что это все у нее не слава богу?!" — и на рысях кинулся обратно по коридору…

Через пятнадцать-двадцать минут над ней склонилось усталое лицо оперировавшего ее хирурга:

— Ну, что, голубушка, нашла коса на камень? Пришла беда — отворяй ворота?… Ну, потерпи, потерпи, сейчас разберемся, что тут такое…

Вот ее снова кладут на каталку, бегом везут по коридору — опять в операционную… А в ушах нарастает какой-то шум, и куда-то пропадают голоса окружающих ее людей, и в глазах — тьма, тьма, тьма…

… Она очнулась от того, что кто-то хлестал ее по щекам, приговаривая:

— Лена, открой глаза! Открой глаза!.. Ты слышишь, Лена, открой глаза!..

С трудом разлепив тяжеленные веки, Елена с удивлением огляделась по сторонам. Была она почему-то совсем раздета, только легкая простынка покрывала ее тело, лежала она на кровати в каком-то незнакомом помещении, а над ней возвышалась железная стойка капельницы с красной жидкостью. "Кровь капают!" — догадалась она. Перед ней стоял все тот же хирург с покрасневшими от бессонницы глазами и внимательно смотрел на нее.

— Где это я? — прошептала она, оглядываясь.

— В реанимации. Мы вынуждены были переправить тебя в городскую больницу, в более подходящие для тебя сейчас условия.

— А… мой сын?

— Что — сын?

— Он где?

— Там же, в роддоме. Его лечат, он немного простужен… — врач отвел в сторону глаза, и она почувствовала: плохи дела ее Антона!

— Вы мне честно скажите, только честно: что с ним? Он опасно болен?

— Ну, не сказать, что опасно… — хирург еще раз внимательно посмотрел ей в глаза. — Не опасно… но — серьезно. У него воспаление легких…

Елена застонала, закрыв глаза.

— Ну, а вот плакать ни к чему! Ты, что, маленькая? Тебе нужно как можно скорее выздоравливать, это сейчас для тебя задача номер один. Ты нужна сыну больше всяких лекарств, но нужна здоровая, слышишь? Кстати, ты его кормила грудью?

— Нет… мне сказали, что после операции пока нельзя… А потом он заболел…

— Угу… — хирург, откинув легкую простыню (странно, почему-то ей совсем не было стыдно), осмотрел ее швы после кесарева сечения, погмыкал, покачал головой:

— Швы болят?

— Да.

— А грудь?

— Ага.

Он озабоченно потрогал нагрубшие, начавшие краснеть груди.

— Не было печали, черт возьми!.. Ну, ладно, будем надеяться, что как-нибудь пронесет… Лежи, не дергайся. Если что нужно будет, скажи сестре, и не вздумай самовольно подниматься, мы тебе поставили подключичный катетер, вены у тебя совсем никудышные, а нужно капать и капать…

Только сейчас Елена заметила, что капельница подключена к какой-то трубочке под ключицей.

— А иголку-то вы достали?

— Достал, достал… Я бы эту иголку воткнул кой-кому, куда следует.

— Как вас зовут?

— Вот, наконец-то, догадалась спросить, — усмехнулся врач, и лицо его осветила какая-то совсем домашняя улыбка. — Федором Михайловичем меня зовут. Почти что Достоевский… Только я не Достоевский все-таки, а Беленький.

— Беленький? — удивленно переспросила Елена.

— Беленький! — весело подтвердил Федор Михайлович. — Хотя сам я, как ты видишь, весьма черненький…

Из-под белой шапочки у Федора Михайловича и в самом деле торчали смоляные вихры.

— Ну, ладно, голубушка, спи пока, отдыхай. Пойду и я маленько отдохну, — сказал врач, заметив, что глаза у нее закрываются сами собой.

— Вы придете? — борясь с наваливающейся дремотой, прошептала она. Ей почему-то было спокойно и хорошо рядом с этим добрым человеком, которому она безоговорочно вдруг поверила.

— Приду, приду! И другие врачи будут заходить. А ты — спи, спи!

…Прошло несколько дней. Швы после кесарева сечения сняли. Образовался очень некрасивый, красно-синий рубец на животе, еще довольно ощутимо дающий о себе знать. Но вот изрезанная ягодица ныла не переставая. И грудь болела все больше и больше. Начинался гнойный процесс. Ни компрессы, ни физиолечение, ни почти круглосуточные капельницы не помогали. Воспалительный процесс никак не удавалось остановить.

Лежать было очень больно и неудобно: на спине — болела изрезанная ягодица, боль разливалась огнем по всей спине; на животе — тоже больно… Очень хотелось встать, но этого ей пока не разрешали.

Здесь, в реанимации, Елена впервые столкнулась с медиками, которые выполняют свои обязанности, не укоряя за это больного, не высмеивая его, не ставя ему в вину его несчастье. В любое время суток рядом постоянно кто-то был. Стоило только попросить, и любая просьба выполнялась спокойно, бесшумно, доброжелательно и со знанием дела.

Каждый день Елена интересовалась у Федора Михайловича, что с ее сыном. Каждый день он по нескольку раз звонил в роддом и узнавал, что малыш в тяжелом состоянии, этого Елене он, конечно, не говорил, и без того ей, бедной, приходилось нелегко, а тут еще бесконечная тревога за ребенка. Он обычно сообщал ей, что мальчик медленно, но поправляется.