Дурдом

И опять ничего не дрогнуло в безмятежном лице главного врача.

— Та-ак… Ну, а чем отличается дерево от столба?

— Одно — еще растет. Другой — уже не растет.

— Угу… ну, а "пьяному море по колено" — это как понять?

— Это? — Это, видимо, объявление на пункте проката водных лыж. Намек, что на всех лыж не хватает, так пьяные и без них, мол, обойтись могут.

Тишина в кабинете главного врача. Только труба парового отопления под окном вдруг взвыла низким, полузадушенным басом, и у всех присутствующих невольно искривились лица, как от зубной боли.

— Интересный вы человек, товарищ Ершова! — наконец нарушил нестерпимое молчание главврач. — Ну, ладно… С кем же вы сейчас живете?

— С матерью и сыном.

— Вот как… Сколько же сыну лет?

— Пятнадцать.

— Какие у вас с ним отношения?

— Самые наилучшие. Мы уважаем и любим друг друга.

— Угу. Вы довольны своей личной жизнью, своей работой?

И она, прямо глядя ему в глаза, твердо ответила:

— Вы даже представить себе не можете, как я довольна!

— Ну, а почему вы так агрессивно настроены к нам? Мы ведь не желаем вам зла, мы только хотели бы вам помочь.

— Помочь — вы? Мне? Да неужели же вы сами не чувствуете всей нелепости этой ситуации! Ну, вот поговорили мы с вами. И что, вы пошлете в обком партии справку: "ВТЭК областного психоневрологического диспансера сим удостоверяет, что гр. Ершова может быть автором поэтического сборника" — так, что ли?

Врачи переглянулись.

— Ну, зачем же так утрировать? — пожал плечами главврач. — Свое заключение мы, конечно, дадим, не в форме дело.

— А в чем?

— В сути конечно.

— Ну и как, я, по вашей сути, гожусь в поэты?

— Годитесь! — кивнул главврач. — Вполне. Я бы вас попросил… — тут его голос предательски дрогнул, и на миг прежний Вовка-студент выглянул из холодной белоснежной оболочки, прочитайте, пожалуйста, нам два-три стихотворения.

— Сейчас?

— Да, Пожалуйста…

— Хорошо…

Смотрю с любовью и тоской
на все больное,
непростое:
над Минском,
Киевом,
Москвой
несется вопль:
"Плоды застоя!"
Как мы ударили в набат! —
И как не бить? —
ведь разрешили…
И обличает брата — брат,
а сын — отца
с российской ширью.
О, обличительства размах,
и мутный смысл понятья:
"ВОЛЯ"!
Разгул и в душах, и в умах…
"Идем вперед. Чего же боле!"
Россия,
Родина и мать,
больная, кровная держава,
ты учишь старое ломать,
и строить новое,
пожалуй.
Но в шумном грохоте идей,
в разгуле облеченья, ломки,
не потеряй своих людей,
ведь проклянут потом
потомки!
Как нелегко себя блюсти
во вседозволенной
горячке!
Прости нас,
прошлое,
прости,
прости всех зрячих и незрячих!
Дай сил мне, Родина,
понять
ЧЕГО
и ПОЧЕМУ я
пленник…
Дай силы этот груз поднять,
и не свалиться на колени!
Врачи, застыв, изумленно слушали ее…
О время выбора дороги!..
Весь город
митингами сжат.
На всех углах,
как недотроги,
средь нас оракулы
визжат.
О время выбора!..
До драки,
когда, порою, с ног летишь,
ты и при свете, и во мраке
под грузом выбора
кряхтишь.
Друг другу мысли
поверяем,
друг друга яростно корим,
своих товарищей
теряем,
и — говорим,
и говорим!
Заговорили быль и небыль,
смешались в кучу правда, ложь…
Оратор руку поднял к небу —
так поднимают к горлу —
— нож,
так голову склоняют, — к плахе,
так с колокольни
льется звон,
так бинт пластают из рубахи,
так душу выпускают —
вон!
О время выбора!..
До брани,
до звона стекол и монет…
Как будто все мы — на экране,
как будто нас на свете — нет!
Довольно митингов и бреха,
пора за дело,
наконец!..
Молчит потерянно
эпоха,
как заблудившийся
малец!