Дурдом

Одна врач — молоденькая, конопатая, совсем еще девушка, по-детски приоткрыв рот, поглядывала то на Елену, то на главврача, то на старших коллег, видимо, не могла сориентироваться, как ей на все это реагировать… И Елена, улыбнувшись этой девочке в белом халате — врачевателю душ! — продолжала:

"…Мы — красные ка-ва-ле-рис-ты,
и про нас"…
Мы глотки рвем неистово
в который раз.
О, как мы озабочены
судьбой страны —
вопим на всех обочинах,
грозны,
странны.
Орем на всех собраниях —
их не объять! —
с неистовой бранью:
"Стрелять!"…
"Стрелять!!!"…
"Стрелять!" — кто не согласные,
согласных — тож.
Тревожно и опасно
взлетает нож.
"Стрелять!" — юнцов и бабушек,
детей, отцов —
"Стрелять!"…
Мне кажется, пора бы уж
всем нам понять:
пришла пора обуздывать
себя
от слов,
от непотребной музыки
нелепых снов,
и прятать шашки-жала
в пыль чердаков
давно пора,
пожалуй,
от чудаков!
"Мы красные кавалеристы,
и про нас"…
Грустят экономисты, рабочий
класс!
Пока исходим воплями,
орем:
"Даешь!" —
и хлеб мы свой, и топливо
кладем под нож.
Весь город — место лобное…
И снова глядь,—
мы слышим гневно-злобное:
"Стрелять!"…
"Стрелять!!!"…
Очнись,
страна огромная,
уймись, народ! —
Не с криками и громами
пойдем вперед,
а лишь с напором бешеным
рабочих дел,
с решеньем,
честно взвешенным…
Меж черных тел
кружит,
кружит по митингам
беды
повтор…
Взбесившиеся винтики крушат
мотор!
И сокрушат, неистовы,
Его
сейчас…
"…Мы — красные ка-ва-ле-рис-ты,
и про нас"…

…Когда Елена замолкла, главный врач, как-то странно помотав головой, внезапно охрипшим голосом попросил: "Ершова, выйдите, пожалуйста, из кабинета!"

Елена вышла. Из-за плотно закрытой за ее спиной двери до нее донесся гневный голос давнего Володи: "Господи, коллеги, да что мы тут с вами делаем?!"

Она отошла от двери подальше, несколько раз прошлась бесцельно по коридору, но везде сидели ожидавшие приема больные, и она снова встала у стены.

К счастью, долго ждать не пришлось: буквально минут через десять ее пригласили зайти в кабинет.

Взмокший, красный, как вареный рак, главврач нарочито сухо сообщил ей:

— Мы считаем, что вы практически здоровы. Соответствующее заключение мы пошлем, куда требуется. Желаем вам творческих удач. До свидания!

Казалось, все завершилось вполне успешно… Но этот консилиум, как ни странно, стал последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. Что-то сломалось внутри окончательно, что-то непоправимое произошло с ней.

Она боялась задумываться об этом, боялась вообще даже пытаться разобраться в своих чувствах, потому что подспудно знала, что она — РЕШИЛАСЬ…

Это трудно объяснить… На такие вещи еще не придуманы слова, а если они и есть, их нельзя произносить вслух, — так это больно и безнадежно… Она — РЕШИЛАСЬ…

Ночь после комиссии прошла у нее в бессоннице. Она много раз ложилась, вставала, выходила на кухню, пыталась читать, писать — все валилось из рук.

На другой день на работу она не пошла — благо, своим рабочим временем могла распоряжаться свободно.

Приготовив утром Антону завтрак, проводила его в школу. Спокойно, не торопясь, очень тщательно прибрала в доме, навела идеальный порядок на своем рабочем столе…

Потом разбудила мать — та засыпала поздно и спала по утрам долго, ей нужно было на прием к участковому врачу в поликлинику к двенадцати часам.

Позавтракав, мама тоже ушла из дома. Елена, как следует вымывшись в ванне, переоделась, села к письменному столу, что-то долго писала, зачеркивала, потом вложила в конверт, заклеила и положила на свой стол. "Антону Ершову" — было надписано на конверте крупными буквами.

Достав из своего стола бритвенное лезвие, она снова зашла в ванную и очень крепко, на две задвижки, закрылась. Пустила горячую воду, разделась, залезла в ванну.

"Говорят, это не очень больно, — подбодрила она себя и сделала на запястье глубокий надрез. — Правда, не больно… Почти не больно! Можно терпеть…"

Сердце билось громко и гулко, казалось, его удары слышны на весь дом, на весь город, может быть, на весь мир. И где-то мелькнула подспудная трусливая мыслишка: "Еще не поздно"…