Дури еще хватает

У двери дома принц благодарит меня и прощается с каждым из моих гостей. Принцесса Диана задерживается на крыльце чуть дольше, оглядывается через плечо, убеждаясь, что принц ее не услышит, и шепчет мне на ухо:

— Простите, что уезжаем так рано, но, скажу по секрету, я этому рада. Сегодня показывают «Вылитый портрет»{75}, и мне хочется посмотреть его в моей комнате. Они-то его, конечно, терпеть не могут. А я обожаю.

И в этом она вся. Несколько фраз — и я у нее в руках. Сказанное ею стоит десятки тысяч фунтов. «Принцессе Ди нравится непристойное антикоролевское шоу!» Мне осталось только позвонить в любой из таблоидов. Однако, доверившись мне, она в определенном смысле обратила меня в своего раба: такая умная откровенность равносильна назначению моей персоны особым придворным. Даже интеллектуальный, острый, блестящий, знающий все на свете и невообразимо начитанный и тонкий Клайв Джеймс{76} и тот был предан ей всей душой.

Я закрыл дверь и прислонился к ней на манер боюсь-она-скоро-откроется-снова-но-я-буду-защищать-ее-до-последнего-вздоха — картина, столь частая в комедиях Леонарда Росситера.

— Ну и ну! — сказал я.

— Ну и ну! — согласились все прочие.

— На редкость милая пара, — заявил Джон Кантер, — на редкость. Только я не расслышал ее имя.

Дабы с большей непринужденностью обсудить случившееся, мы откупорили в гостиной бутылку виски, а убирать со стола не стали.

— Невероятно, — сказал один из моих гетеросексуальных гостей (в то Рождество их у меня было больше обычного). — Видели, как она на меня смотрела? Я вон там сидел… она поглядывала на потолок, словно приглашая меня подняться с ней наверх. Господи!

— О чем ты? — оборвал его другой гость. — Она же мне глазки-то строила.

— Нет, мне!

Одержать победу над ней в войне прессы у принца Уэльского ни малейших шансов не было. Вся его неутомимая деятельность, начинания и даже благотворительный «Фонд Принца» — ничто не могло соперничать с существом столь соблазнительным.

В день его пятидесятилетия (это еще одна из историй, которую я собирался вам поведать) мне довелось выступить в качестве конферансье на празднике в лондонском «Палладиуме». По окончании концерта я в который раз занял место в шеренге исполнителей. Моим соседом оказался Пенн Джиллетт из блестящей пары американских фокусников, проповедников науки и скептиков высшей марки — «Пенн и Теллер».

Наблюдая за медленно приближавшимся к нам принцем, Пенн спросил у меня:

— Мне придется называть его «Ваше Величество» или пользоваться еще каким-нибудь дерьмовым титулом вроде этого?

— Нет-нет. Ничуть. Если захотите использовать титул, так это «Ваше Королевское Высочество» — для начала, а потом просто «сэр», но в титуле никакой необходимости нет. В конце концов, мы с вами разговариваем, а я вас ни разу еще Пенном не назвал, не правда ли, Пенн?

— Ага, ладно, надеюсь, он понимает, что у нас такие слова не в ходу. А как насчет поклона? Кланяться надо? В Америке мы не кланяемся.

— Нет, — заверил я Пенна, — и кланяться не надо.

— Я же американец, а мы не кланяемся.

— Он знает, что вы американец.

— Меня за это в Тауэр не посадят или еще куда?

Многие почему-то считают, что определение человека на жительство в Тауэр, как и возведение в рыцарское достоинство, — это прерогатива членов королевской семьи.

Я сказал, что и Тауэр ему не грозит. Можно обойтись и без «Высочества», и без низкопоклонства.

И вот принц добрался до Пенна, который немедля чуть на полу перед ним не распростерся. «Ваше Великое Высочество, Ваше Королевское Сэрство…» и так далее и тому подобное — Пенн лепетал это, как гиббон, только быстрее. Принц и не моргнув глазом переступил ко мне, а после — к следующему за мной артисту. Он все это уже видел, и не один раз.

Принц ушел, а я остался с Пенном, огромным мужчиной, который сидел на корточках, раскачиваясь из стороны в сторону и бия ладонями по дощатому полу сцены, плача, суя кулак в рот и стеная, воздев взор к колосникам: «Ну почему я это сделал? Что на меня нашло? Откуда у них такая власть над людьми? Я же предал мою страну!»