Дурман-трава

— Сидит он на тебе ловко. Ты бы пришил пуговицу. Да и какой смысл унижать… Словом, ты служил немцам!

— Сколько ж об этом твердить еще! Да, да, да. Мне незачем лукавить перед тобой. Если б я тебе не сказал, может статься, донесли б другие. Не исключено, что меня кто-нибудь и засек у них. И разве ж от тебя скроешься, ты бы и сам, наверно, догадался. Смала не любил лгунов, чего скрывать. Было…

— Похвально… А то, что у немцев, этим не лгал хоть самому себе? Другое, когда они нам служили, у отца моего управляющим был немец…

— О чем ты? Не все ли равно, кому служить в таком разе. Я честно служил и здесь и там. Тут старшиной, там офицером, это не просто у них. Я благодарил за свое воспитание, им пригодилось знание языков. А, да что говорить, все это не имеет теперь значения. Мне нужно жить. Жизнь дороже всякой нашей душеспасительной болтовни, дороже…

— Убитым она тоже нужна?!

— Не всем. Кажется, ты и убеждал, что умные головы полезнее животных…

Глаза Севастьяновы сызнова стали детскими, дерзкими. Как он был похож на меня невозвратимого, казненного в пору ожидания его же, Севки. Я было попытался усовестить его:

— Мои братья положили головы в гражданскую за эту землю. И все они были против меня, но все мы, Кукши, готовы были положить за нее головы. Каждый из нас спасал ее. Тогда я спасал Россию, теперь вижу, что спасал лишь подобных себе и тебе, понимаешь ли ты меня?

— Постой-постой. Вон к чему ты клонишь. Рассею твои заблуждения. А если б мы эмигрировали в свое время, может быть, моя посильная помощь…

— Чего ж замешкался! Помощь в сдирании и уничтожении…

— Нет, отчего ж, не против земли, но против бездельников, как ты их называл, которые у тебя отняли ее.

— Родину никто у тебя не отымал, сам ее бросил… Она незыблема и без тебя… — сказал я и подумал: «Чем он живет, мой сын? Неужель то же было у меня». — Так ты и остался б у них, а? Верой бы своей им служил. Коль ты убежден в своей правде…

— Им не до меня нынче, не до жиру, не нужен я им… Да по правде, и они мне. Я выполнил, как они судили, когда награждали… — он как-то странно усмехнулся, — свой интернациональный долг. А в сущности, я и не разделяю их жажду захвата. Я желал вернуть свое. Убедился в тщетности, потому и бросил их. Они не последовательны. Еще они пытались выдрать из моей души все, чем она особенна, это мне претило больше всего. Вот я и вернулся; оказалось, без отца не могу жить. Сам говорил, что мы, Кукши, должны быть вместе… Вот жаль одного: вместе теперь быть не придется. Я ведь не надолго. Мне здесь засвечиваться ни к чему. Денек-другой — и в дорогу. Переоденусь, деньжатами разживусь — и в большие города: затеряться, переждать.

— Без отца не можешь? Ты ж за деньгами приехал? И что же потом? Всю жизнь пережидать будешь. Интересно у тебя выходит — отец один, а отечество?

— Вот и нелепо. Это не обо мне. Это ты о других, которые живут по всему белу свету птицами перелетными. Их родина — где они сейчас. У меня и у тебя она одна, ты уж будь последовательным.

— Ишь ты! Кое-что еще понимаешь.

— Сохранив себя, я продолжу наш род. У нас, Кукшей, светлые головы и хорошая наследственность. Мы еще пригодимся нашей земле, не правда ли, па?

Он мягко, как раньше, улыбался, ловко, изящно резал ладонью воздух, как бы договаривая фразы этим жестом. Пуговица совсем отвисла, вот-вот оторвется, она подрагивала в такт речи. Мог ли я обольститься слушанным? Простота, с какою он говорил о самом больном, меня раздражала. «Лицемерие, это лицемерие», — подумал я, наблюдая за тем, как размахивал он рукой.

— Денег я тебе дать не могу, — сказал я.

— Это почему? — удивился он, и я заметил в выражении его лица недоверие.

— Все сбережения, все фамильное, все подчистую я отдал, тебя дожидаясь…

— Это как же? Кому?

— Вот и я думал, что некому оставлять. Да и какое это теперь имеет значение — что было, того не вернуть. — Я заметил новое выражение его физиономии, мол, зачем же я тогда с тобою столько говорил, рассыпал бисер, коль не получить того, зачем шел долгий путь. Я не удержался и спросил: — Так что ж, Севка, ты и теперь будешь настаивать, что без отца ты не можешь, и скажи, откуда у тебя этот жест рукой?

— Все-то ты заметишь. Привычка, начальство не любило, когда честь отдавалась не вовремя.

— Это, значит, ты мне все это время честь отдавал? Что ж, и это похвально…

Он с нетерпением прервал меня:

— Итак, па, я вижу, не убедил тебя? Да и помощи от тебя — тьфу… — Он стал осматривать комнату, словно оценивая ее содержимое. — Что ж, придется заняться продажей. Заделаюсь купцом…

С уст его не слетала мягкая, прежняя улыбка. Она будто притягивала, я не мог оторвать от нее взгляда, но, странно, я не испытывал к ней недавней приязни. Почему-то вспомнилось: «Как хороши, как свежи были розы…» — это кто-то будто из далекого прошлого запел в его улыбке, глазах, моей груди. Я задыхался, мне, кажется, стало нехорошо.