Дурман-трава

А после обеда на черной «Волге» к кухне подкатило начальство…

Так, по дороге к избе Лизаветы, мало-помалу вспоминал Лыков прошедшие недели печковской жизни.

Он вошел в распахнутую калитку, подошел к дому, постучался. На крыльцо вышла старуха.

— Слышь, Лизавета Егоровна, пусти меня к себе жить? — попросил он, переминаясь с ноги на ногу, и смущенно добавила — Заместо сына, пусти…

Старуха растерянно и добро глядела на Лыкова.

— Входи, — сказала она.

«Вот и конец картофельному сезону», — думал Лыков, слушая напутственную речь председателя колхоза. Кто-то бегал с фотоаппаратом, запечатлевая лица смущенных крестьян и веселых студентов. Вот подошел Тупиченко. Поздоровался.

— Разговор за мной остался, — напомнил Лыков. — Советую, Семен Исаич, оставить педагогику, нельзя тебе с твоей улыбкой людей учить. Так я думаю.

— То есть как? — удивился Тупиченко.

— Чтоб и духу твоего не было…

— Что ж вы мне прикажете делать? Да, собственно, кто ты такой, чтоб мне указывать?!

— Лыков я, с Джоя, — ответил и улыбнулся.

— Ну да, ты Лыков… — Тупиченко в недоумении раздраженно почесал ладонь. — Странный ты… Ну да ладно, пока… — И замешкался, заметив приближающегося Виктора Степановича.

— Остаешься, Петр Микитыч? — то ли спросил, то ли подбодрил тот. — Заочно, может, и больше толку будет. — Посмотрел на Тупиченко. — Так, говорю, Семен Исаич?

— Уж и не знаю, что вам ответить, Виктор Степаныч… Извините, мне идти надо.

Декан проводил его взглядом.

— У него б ты, пожалуй, научился жизни… — сказал декан и пожал Лыкову руку. — Удачи тебе, Микитыч.

Потом стояла перед ним Маша, смущенная и расстроенная.

— Сколько мне тебя ждать, родная? — спросил он.

— Странный ты, Петя, ни с того ни с сего, ты что ж это думаешь, раз я с Валерой, так я и со всеми… Что, думаешь, у меня и в городе никого нет?

— Ты уж сама думай, Машуль. — Лыков грустно улыбнулся.

— Ты, Лыков, сумасшедший, — засмеялась она и побежала к машинам. — Может, и приеду… — послышался ее голос.

Лыков наблюдал, как удаляются грузовики. Лица и силуэты людей смыкаются в темную массу, затихает шум моторов.

— Шел бы домой, сынок? — слышит он старушечий голос.