Дурман-трава

— Эх, Машуль, что ж ты! — сказал он тихо, но она, казалось, услышала его, а когда Обернулась, Лыков заметил на ее глазах слезы. И вспомнил шепоток сутулого парня в адрес Тупиченко: «Машкин приехал… За «академку»…» «О господи, бедная Маша!» — прошептал Лыков.

8

Лыков вспомнил, отчего жилище в полуподвале печковского клуба ребята обозвали «санаторием». Спали там в одежде, укутавшись в одеяла, на соломе, укрытой брезентом, головами упираясь в бревна сруба, некоторые спали в привезенных с собой спальных мешках. Нары тогда еще пахли свеженарезанными досками. Кто-то из ребят тогда и заметил, что «воздух в жилище санаторный — сено-солома».

Лыков большую часть дня проводил в кухонном сарае и появлялся в «санатории» вечером или к ночи. После недавнего вечера ему и вовсе не хотелось приходить на ночлег. В тот вечер он застал в «санатории» целый концерт. Студенты хохотали над шалостями общего приятеля, тракториста Гешки, под мухой, видно случайно, забредшего к ним на огонек.

— Давай, Гешка! Давай-давай! — кричали из углов под бренчанье гитары. Гешка давал: покачиваясь, разворачивался на каблуке, подбрасывал над головой обмякшие руки. Когда дело доходило до присядки, колени Гешкины подгибались — и он оказывался на полу. Гешка хмельно ухмылялся и начинал все сызнова…

Смех скоро стал затихать. Однообразные коленца надоели зрителям. Затихла и музыка.

Гешка в недоумении остановился посреди полутемного зала и, хмельно расплывшись в улыбке, вглядывался в застывшие по углам белые лица…

— Игра-ай! — крикнул он наконец. — Играй твист… — В наступившей тишине он неловко притопнул на месте. — Игра-ай!

Из углов шелестнул хохоток.

— Играй! — настаивал Гешка. Тяжело дыша, он содрал с себя переваленную в соломе фуфайку, топнул ногой.

— Будя, будя, Геша, — послышался в ответ фальшивый голос того самого сутулого студента. Он ловко, по-обезьяньи, подкрался к Гешке, подхватил под руки доверчиво расплывшегося в улыбке мужика, подвел к дверям и вытолкнул на улицу.

Лыкова словно холодом обдало. Он слез с нар, осмотрел белые лица, равнодушно молчавшие, заметил любопытствующий взгляд Тупиченко. Забренчавшая было гитара умолкла. Лыков задел головой низко висевшую под потолком лампу. Сделал движение рукой, словно собираясь сказать что-то важное, но, заметив брезгливую улыбку Тупиченко, только и сказал:

— Так нельзя… — И направился к двери.

Гешка завалился у входа и засыпал, обиженно уставившись на фонарный столб. Лыкова он будто и не заметил, лишь перевел на него безразличный взгляд.

— Перебрал ты, однако…

— У женки именины, праздную, борода…

— Зря оставил ее. Давай провожу?

— Завеселили меня твои студенты, — сказал Гешка. — Оставь, сам доберусь. Сам я, прочь от меня! — Сделал шаг, встал на колени и просопел: — Тяжело-о…

Проводив Гешку до дома, Лыков присел на скамейку возле клуба, закурил, недоумевая, зачем это Гешка ушел с женкиных именин.

В «санаторий» он вошел тихо, никем не замеченный. Там он застал вспыхнувшее с новой силой веселье. Тупиченко в комнате не было. «Ушел к себе», — подумал Лыков, подошел к табуретке, выключил магнитофон.

— Хорош, будем спать, — сказал он в наступившей тишине.

Никто не стал его бранить, никто не осмелился возмутиться, только из угла до него донесся шепот: «Быдло ты, Лыков…»

Петя хотел было тут же подскочить к сутулому и придавить его к нарам, так, чтоб не слыхать больше его паскудного голоска, но подумал: «Жалко, однако. Мало ли людей — всех не изменишь». В своем углу он не застал Маши. «Неужели!» — словно током обожгло его голову. В несколько секунд оказался он на втором этаже клуба в комнатке Тупиченко. Тот ошарашенно вскочил с постели, испуганно, будто защищаясь от удара, выставил вперед руки, глядя то на вырванный из косяка запор, то на Лыкова. Обшарив глазами комнату, Лыков хлопнул доцента по плечу:

— Спи, Семен Исаич, извини… — и вылетел за дверь и наддал ходу к кухне.

Маша притулилась под мышкой у Валеры. Они полулежали на низком диване, сработанном Валерой на днях из широких досок. Вкусно пахло жареной, прочесноченной курой. Маша удивленно уставилась на запыхавшегося Лыкова.

— Ни дня, ни ночи от этого повара, — усмехнулась она, не заметив его раздражения. — Присаживайся. — Протянула ему румяную куриную ногу.

Дверца плиты была открыта, свет огня играл на их лицах. Лыков, усевшись подле них на диван, машинально стал рвать зубами показавшееся ему совсем безвкусным куриное мясо.

9

Утро следующего дня Лыков впервые проспал. Ребята с опозданием вышли на работу. Но никто не упрекнул повара, лишь время от времени тот ловил на себе испытующие, удивленные взгляды.

Полдня Валера сонно потягивался и с ожесточением колол дрова, чурки с визгом разлетались вокруг. Он мало разговаривал, а то и хмуро, будто в пустоту, бросал слова, если его спрашивали.

День тянулся для Лыкова нудно, бесконечно и постыло. Впервые в эту осень посыпала снежная крупа. Валера, расправившись к обеду с дровами, уснул, уронив голову на обеденный стол. Лыков укрыл его тулупом и подумал: «Везет парню, что ж во мне такого странного, что мне-то не везет…»