Но какова была цена этого спокойствия? Во-первых, признавалось неизменным существующее положение вещей. Преступники лишались возможности исправления, никто не работал над тем, чтобы удержать людей от совершения преступлений, задача была запрятать подальше тех, кто уже пошел по кривой дорожке. Весь финансовый пирог, от которого раньше отрезались маленькие кусочки для работы по профилактике преступности, теперь полностью был передан системе наказаний. Уже никто, будучи в здравом уме, не вспоминал про традиционную американскую идею
Кроме того, произошли неприятные изменения в отношении к общечеловеческим правам и свободам. Прежде всего это коснулось смертной казни. Тридцать восемь штатов сохранили смертную казнь и посылали на смерть все больше осужденных. Последней “находкой” было решение не включать в число присяжных людей, принципиально осуждающих смертную казнь. Это называлось “повысить квалификацию присяжных”, причем дисквалификации подвергались все либерально мыслящие гражданские лица тем самым открывалась дорога для поспешных, необдуманных решений. Однако в штатах, разрешивших смертную казнь, преступность была ничуть не меньше, чем там, где ее запретили. Это означало, что важнейший аргумент “за” — устрашение будущих преступников — не срабатывал, а смертная казнь была только актом возмездия. Местью.
Бесстрастность, с которой Ларнер рассказывал им о новом проекте, сделала бы честь самому Хультину. При этом было непонятно: то ли Ларнер умело скрывал эмоции, то ли, как считала Хольм, он просто был человеком, собирающим факты, не оценивая их.
Тогда Йельм решил подвергнуть Ларнера проверке, которая, по его мнению, сразу покажет, к какой категории людей тот относится: надо, только узнать его собственное мнение по поводу смертной казни, но тут машина остановилась на Бруклинском мосту, и Ларнер прервал свой рассказ.
— Посмотрите назад, — предложил он.
Они обернулись и увидели фантастический Манхэттен, переливающийся в солнечном свете.
— Специфическая красота, не правда ли? Проезжая здесь, я каждый раз задумываюсь о понятии прекрасного. Неужели наши отцы тоже сочли бы этот вид красивым? Или они сказали бы, что он отвратителен? Есть ли вечное представление о красоте?
Картина действительно была ошеломляющей. Разговор о смертной казни прервался сам собой. Вид на Манхэттен как будто открыл Йельму глаза на Нью-Йорк, и он, не отрываясь, смотрел в окно всю дорогу до центрального офиса ФБР. После Бруклинского моста Шонбауэр развернулся, снова въехал на мост, и гости поняли, что этот крюк был задуман как составная часть экскурсионной программы. Потом они поехали к величественному зданию мэрии, повернули и двинулись дальше по одной из немногочисленных диагональных улиц Манхэттена, Парк-Роу, которая проходит вблизи Сити-Холл-парка, выехали на Бродвей, повернули направо, опять попали к мэрии, пересекли несколько улиц и оказались возле Федерал-Плаза. Там перед ними открылись ворота гаража, и машина въехала внутрь.
Это был главный офис нью-йоркского управления ФБР, который находится по адресу Федерал-Плаза, 26. Еще два офиса есть в Бруклин-Квинс на Лонг-Айленде и в аэропорту имени Джона Кеннеди.
Шведских гостей повели по коридорам, мало напоминающим здание полицейского управления в Кунгсхольмене. Все было большим и стерильным, как в больнице. Йельм подумал, что вряд ли смог бы здесь ужиться. Он привык работать по наитию и вдохновению, такой стиль плохо сочетался с этим местом.
Очень скоро они потеряли счет закрытым на кодовые замки дверям, через которые прошли. Шонбауэр работал швейцаром, а Ларнер беспрерывно говорил. Цифры и факты из числа тех, что можно найти в любом справочнике, летали в воздухе: количество сотрудников, отделы, основные требования к знаниям персонала, группы экспертов… всё, кроме того, что действительно было нужно.
Наконец они добрались до цели. Последняя дверь на монументальных петлях открылась, и они, судя по всему, оказались в коридоре, принадлежащем группе по расследованию серийных убийств нью-йоркского управления ФБР. Фамилии Ларнера и Шонбауэра виднелись на табличках двух соседних дверей, терявшихся в длинном ряду других кабинетов. Шонбауэр, не говоря ни слова, исчез в своей комнате, остальные вошли к Ларнеру.