Дурная примета

Кругом гололедица — дорога, луга, поля, все обледенело. Кое-где еще лежит затвердевший снег. Ни с того ни с сего нагрянула оттепель, снег начал таять под старчески немощным солнцем, дни стали совсем весенние. В лунном свете тускло поблескивает проселок. Черные, как до прихода зимы, стоят деревья и кусты, иней мерцает на кончиках ветвей. Ри́ка была уже скована льдом, он покрылся толстым слоем снега, но все растаяло этой ложной весной. Тонка и хрупка, будто стекло, корочка льда, образующаяся за ночь.

Зима и так запоздала, а тут еще оттепель в декабре. Это никуда не годится, это сбивает с толку жителей Дазекова. Лодки вытащены на берег, а рыбаки все-таки по сто раз на дню задирают голову, вглядываясь в мутное небо. Пахнет весной, но какая же может быть в декабре весна? Сначала должно еще быть рождество и Новый год, а между рождеством и Новым годом — рыбацкий вечер в кабачке Мартина Биша. На этот вечер приходят даже женщины. Для простых рыбаков рождество невелик праздник. Хорошо, если кто-нибудь сумел откормить свинью, но таких мало. У них будет к столу приличный кусок солонины — после Нового года ее опять станут приберегать. Остальные поедят вареной картошки с подливкой, вместо селедки — ломтик поджаренного сала, тонкий как нож, зато хрустящий. Дети получат по печеному яблоку.

Конечно, угреловы — другое дело. Они круглый год едят неплохо, а уж на рождество-то как самим не зажарить гуся, когда людям продали десяток, если не полтора, жирнющей птицы. Из одного такого гуся можно натопить несколько горшков сала. Недаром его откармливают так, что он не может ходить, тело его становится настолько грузным, что ноги не держат. Мясо у такого гуся нежное, проросшее жиром. Его хватает, какая бы ни была семья, на оба праздничных дня, и еще остается. Гусиную грудинку вешают в коптильню — к Новому году тоже надо что-нибудь припасти. Да, угреловы живут неплохо. Но много ли их, этих счастливцев?

I

По деревенской улице громыхает ручная тележка. Крошится в дорожных выбоинах лед под ее колесами. Тележка доверху нагружена разнообразной кладью. Шкафчик с застекленной дверцей высоко поднимается над бортами. На ножках небольшого стола висят кастрюля и сковорода, они колотятся друг о дружку, со звоном бьются о ножки стола, которые испещрены бесчисленными червоточинами и едва удерживают тяжесть. Тележка грохочет, кастрюли дребезжат, стол скрипит, ни дать ни взять едет цыганская колымага. А ночная деревенская улица по-прежнему безмолвна.