Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории.

Отсюда извлекаем такой урок: озлобленность мятежного меньшинства против существующего режима — величина постоянная, поскольку не бывает таких режимов, которые функционировали бы в интересах этого меньшинства; коли французы терпели всех своих Людовиков, за исключением Людовика XVI Бьянамэ, больше всего на свете любившего слесарное дело, то, видимо, всплески народного негодования подчиняются законам гидродинамики и не так зависят от исторической насущности, как от солнечной активности и перепадов атмосферного давления, которое выдумал Блез Паскаль.

Не надо торопиться с выводами; торопиться с выводами — это, как гневливость и уныние, смертный грех.

Вот четыре с лишним века тому назад, когда от родной руки погиб царевич Иван, выдались подряд три неурожайных года, нечаянно наложил на себя руки царевич Дмитрий Углический, а царь Федор Иоаннович всё бегал по московским колокольням и трезвонил в колокола, когда уже отравили единственную надежу нашей государственности, воеводу Скопина-Шуйского, и царя Бориса Годунова отравили, задушили юного государя Федора Борисовича, царя Василия Шуйского вместе с патриархом московским полонили поляки, забили ногами царя-самозванца, польстившегося на опыт португальского лжекороля Педро, повесили на воротах пятилетнего «воренка», сына Отрепьева и Марины Мнишек, когда в Кремле сидели ляхи гетмана Гонсевского, разбойников на Руси было больше, чем пахарей, матери продавали своих детей на съеденье, — тогда казалось, что России всенепременно пришел конец.

Не тут-то было: долго ли, коротко ли, а и поляки убрались восвояси, и разбойники рассеялись, и отечественная государственность восстановилась в своих правах. Французы, те наверняка не перенесли бы таких испытаний (изнеженная нация, они и двух недель войны с немцами не снесли), даже бессмертный китайский этнос, поди, приказал бы долго жить, а мы таки возродились из пепла, как птица Феникс, по той простой причине, что есть такое понятие — русский Бог.

Что он есть, мы не знаем, однако нам вполне достаточно того знания, что он есть. Как же ему не быть, если наша захудалость с лихвой компенсирована великой художественной культурой, если, по логике вещей, мы отнюдь не должны были победить в Великой Отечественной войне, если нам давно суждено спиться, а мы все никак не сопьемся, если большевистскому царству было отмерено пятьсот лет, покуда нефти хватит, а оно просуществовало только одну человеко-жизнь.

Тем не менее мы постоянно торопимся с выводами; стоит какому-нибудь нижнетагильскому дельцу из бывших урок захватить проволочный завод, как мы уже предрекаем конец России и подумываем о заграничном паспорте сквозь удушающую внутреннюю слезу. А всё, глядишь, «образуется», как говорит у Толстого лакей князя Стивы Облонского, и жизнь мало-помалу войдет в заветную колею.

Беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, объявивший себя царевичем Дмитрием, обладал такой силой самовнушения, что он и ступал, и говорил, и жестикулировал, и мыслил как природный Рюрикович, разве что он не спал после обеда и пил постом топленое молоко. За это его и убили, поскольку Москва может простить государственную измену, но если человек не спит после обеда, то он точно нерусский и еретик.

Сила самовнушения — это наша отличительная черта. Другой человек всю жизнь считает себя революционером, кровно связавшим свою судьбу с национально-освободительным движением или диктатурой пролетариата, а на поверку он просто неудачник, никчемная фигура, бедняга, не приспособленный к положительному труду. Иной человек всю жизнь считает себя писателем, а на самом деле он краснодеревщик, который не подозревает о своем истинном призвании и по молодости ступил на неправильную стезю. Однако ни у кого так не развита сила самовнушения, как у нынешних русских политиков, которые и ступают, и говорят, и жестикулируют, и стараются мыслить как настоящие политики, с пользой толкущиеся у государственного руля. Но мы-то знаем, что они — просто несчастные люди, не нашедшие своего места в жизни, у которых слабо развита вторая сигнальная система, и они постоянно путают действительность и слова.

Следовательно, из неумения относиться к этой братии с культурной иронией вытекают только лишнее стеснение и беда.

Нация — это еще и общность людей, сплоченных единой моралью, то есть системой понятий о пользе, добре и зле.