Дурной глаз

своя, скрытая от его глаз личная жизнь, которая проходит где-то на стороне. Теперь же он знал наверняка, что он ошибался; каждый из них замыкался в собственном внутреннем пространстве, доступ куда ему был заказан. Он был для них чужаком, просто посторонним человеком. Для чего тогда ходить? Неужели для того, чтобы постоянно наталкиваться на эти замкнутые в себе, как улитка, существа, надежно укрывшиеся за своими лицами, своими непроницаемыми глазами. Их просто невозможно ничем пронять! Реми тяжело вздохнул.

- Пожуй чего-нибудь, - сказала Клементина.

- Спасибо. Я не голоден.

Эта деревенская привычка есть в дороге! А может, Клементина нарочно хочет вывести его из себя? И почему она делает вид, что не замечает всех этих дядиных уловок? Почему?.. Почему?.. Реми был завален этими "почему", как липкими летающи

ми паутинками во время бабьго лета. И они оставались без ответа. Почему собака бросилась под машину?.. Ладно, она его испугалась. Это объяснение Раймонды, объяснение здравомыслящих людей, которые на самом-то деле боятся рассуждать понастоящему логично. Чего она испугалась, эта собака? Да ее просто выбросила на шоссе какая-то невидимая сила! Не стоит труда на этом настаивать. Все равно никто ему никогда не поверит. Дорога тянулась до самого горизонта. Ветки кустов, которые подступали прямо к дороге, со свистом бешенно хлестали по капоту, и порыжевшие уже листья, как морская пена, разлетались в разные стороны. Реми нравилось это неистовая, сметающая все на своем пути езда. Он часто мечтал о том, чтобы быть роботом, бездушным, защищенным броней и управляемым нечеловеческим разумом механизмом. Кому нужны эти руки, ноги, эти нелепые, немощные члены, которые, как свинец, тянут и накрепко привязывают человека к земле? Иногда он просил принести в свою комнату спортивные журналы и потом часами бездумно разглядывал фотографии бегунов, пловцов, боксеров... Часто на них были сняты подносящие букеты девушки; они протягивали свои нежные, хрупкие лица по напрвлению к этим струящимся потом звериным мордам, которые склонялись к ним, словно для того, чтобы их растерзать, разорвать на части...

Глаза Реми остановились на изящно изогнутом затылке Раймонды, где под врывавшимся в машину ветром трепетали нежные, как пух, волосики. Потом он перевел взгляд на дядины руки, которые, казалось, ласкают руль, грубые руки мясника с квадратными ногтями. Утопая в каком-то нереальном фосфоресцическом свете, стрелка спидометра мягко дрожала на цифре 110. Можно было поклясться, что она измеряет не скорость машины, а флюиды, истекающие из дядиного организма, этот избыток жизненной силы, пульсацию крови в сосудах. Реми верил во флюиды. Он их чувствавал, как кошка. Лежа больным на своей кровати, он ощущал атмосферу, настроение, которым живет дом, эту скуку нижних комнат вплоть до того, что ему казалось, будто он слышит, как осыпаются листья букета цветов в какой-нибудь вазе, стоящей в гостинной. А по вечерам через открытое на двор окно, он словно нежными прикосновениями пальцев осязал эту немножко торжественную пустоту проспекта; тогда он вылетал из своей комнаты и осторожно продвигался под деревьями вперед... Видел ли его кто-нибудь в такие моменты?.. Его не могли видеть, раз он лежал в своей постели, но несмотря ни на что, какая-то частичка его существа должна была находиться вне дома; иначе он не угадал бы присутствия парочки в темном углу гаража... Это была бонна их соседей Ружье... Чуть позже можно было услышать торопливое цокание ее каблучков... А еще через некоторое время он открывал для себя сад доктора Мартинона... ветер колыхал занавеску в окне... и пахло разворошенной землей и влажными листьями. Майские жуки и мошки вились вокруг ночных фонарей. А дальше... Реми мог бы улететь и дальше, но он боялся порвать нечто вроде немыслимо тонкой нити, связывающей его уже спящее тело с этим сомнительным, невидимым, рискованным путешествием в мир людей. Одним прыжком через стену он возвращался назад. Что касается его отца, то у него не было флюидов, Реми был в этом уверен. Именно поэтому отец был начисто лишен воображения. И наоборот, Клементина была окружена каким-то пагубным гало, облаком траура и злобы; иногда казалось, что оно растекается по кухне или столовой, как каплтуши в воде. Ну а дядя... с ним было сложнее. Он всасывал в