Душа бессмертна (сборник)

— Жена продала?

— Теща. Денежки забрала и в Северодвинск. А с женой нет, пятнадцатый год живем — ни разу конфликтов не было. Да и с тещей у нас дружно.

Он размял новую сигаретину.

— В семьдесят первом в Болгарию ездила.

— Теща-то?

— Да нет, жена. Приходит, помню, домой: «Гоголев, покупаю террористическую путевку! На «Золотые пески», двенадцать дней без дорог». Пожалуйста, говорю. Почему не съездить. Деньги есть. Приехала домой, бабу не узнаю. Все мои трусы на тряпки изорвала. В баню пойдешь — подает плавки, то голубые, то красные. А я их век не нашивал. Обтянуло все, никакого простору…

— Привык?

— Вроде стал привыкать. Начала за каждым обедом эту самую кислятину ставить. Сухое вино, чтобы по-культурному. Я говорю: какое оно сухое, оно тоже мокрое.

— Тоже привыкнешь, Александр Иванович.

— Нет, парень, к этому-то меня, пожалуй, не приучить. Да и в магазине оно редко. Одна с него водополица. — Он лег в траву. — Вон нынче племянницы гостить приехали. Одной четыре годика, другой два. У нас квартира хоть и порядочная, а спать я все равно в сарайку. Люблю свежий воздух. Девчушки заревели в голос: мы с дядей, мы с дядей! Ну с дядей так с дядей. Пошли. Уклались, одна с одного боку, другая с другого. Обе почирикали да и уснули сразу. А ночью мне снится сон, будто бы в баню пришел. Вот полощусь, вот окачиваюсь. То слева, то справа, водичка такая теплая. Пробудился, мать честная, с обеих сторон мокрый, хоть выжимай. Вот так добро уделали! Двое-то. Александр Иванович опять засмеялся и с кряхтением поднялся на ноги. Он походил по пригорку, посмотрел на густо-голубое, в золотых блестках, стремя реки. Сказал:

— Радикулит проклятый. А так все нормально. Живи да радуйся, насколько совесть чиста.

На бугре еще валялись догнивающие остатки срубов и большие подугольные камни. Гоголев задумчиво постоял, потом обошел вокруг моего сарая, зачем-то постучал по стене кулаком. Я вывел его из задумчивости:

— Ну, а что тогда случилось?

— А? — Гоголев обернулся ко мне. — С кем?

— Да с Панькой-то…

— У нее кровь горлом пошла. Такая девка была, из-под трактора не вылезала. А земля весной — сам знаешь… — Гоголев крякнул. — Колька, давай подъем! Поехали.

Он предложил подвезти, но я отказался, автобусная остановка была совсем рядом. Машины взревели. Гоголев пропустил Колю вперед и вырулил на дорогу. Я тоже пошел к сараю за пиджаком.

Всегда как-то грустно расставаться с хорошим ночлегом!

Напоследок я мимолетным взглядом окинул внутренние стены сарая. На одном из бревен, по высоте моего небольшого роста была топором вырублена звезда и три примечательных буквы: ГАИ.

Ах, Александр Иванович! Ты тоже оставил след своего отрочества. Здесь, в этом сарае…

Первый автобус вынырнул из подорожных берез, и я бегом припустил к остановке. Ведь я тоже должен был ехать дальше. Но синие глаза Гоголева весь день ясно и весело светились в моей памяти.

ИДУ ДОМОЙ

Однажды я вычитал где-то такую мысль: с возрастом уменьшается вероятность человеческой гибели. Речь шла о детских болезнях, но не справедливо ли это вообще? Теперь, вспоминая детство, я отчетливо вижу, что это так и есть. В детстве у меня было больше опасностей, чем сейчас. Трагические случайности ежедневно подстерегали любого из нас, может быть, потому, что мы ничего не знали о них. Эти случайности забывались тотчас либо через несколько дней, а взрослые даже не подозревали о некоторых из них. Я тонул в детстве несколько раз, несколько раз падал с крыши, много раз так травился окисью углерода, что был на краю гибели. Сколько раз каждого из нас сбрасывали на камни и себе под ноги необъезженные или чем-то напуганные кони, сколько раз мы проваливались под лед на озере либо простужались так, что наши бабки заранее были уверены в том, что мы развяжем им руки и что в голодной семье не будет лишнего рта! А мы опять выживали, правда, не все.

И все забывалось. Я хорошо запомнил только один случай. Но не потому, что он грозил мне гибелью, а из-за чего-то совсем другого… Сейчас задним числом я осознал ту давно минувшую опасность, но вспоминается больше не ощущение опасности, а что-то совсем другое… Что это?

Мне было одиннадцать лет, когда отец погиб на фронте. Мальчишки помогали женщинам и старикам чем только могли, иные из нас уже пахали на лошадях. Боронили, удили, косили, дергали лен, возили снопы, запасали дрова и грибы. Я был ленив и любил далеко не любую работу. Сейчас я подразделяю ее на три разряда: та, которую заставляли делать, а тебе не хотелось; та, которую начинаешь делать сам и тебе хотелось ее делать. И наконец, работа — игра, то есть как бы и не работа совсем. Взрослые частенько нас надували, подсовывая нам работу вместо игры, разжигая в нас дух мальчишечьего геройства и соревнования.

Больше всего я любил столярничать либо возиться с каким-нибудь механизмом. Хотя бы с той же веялкой. Уважал работу на лошадях и ненавидел дергать лен и пасти коров.