Душа Японии

Душа Японии

Из сборников Кокоро, Кью-Шу и Ицумо Лафкадио Хёрна

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О ЛАФКАДИО ХЁРНЕ

Более четырех лет прошло с тех пор, как на маньчжурских полях все затихло, и поруганная, залитая кровью мать-земля укрыла в недрах своих безумие своих детей, но интерес к Востоку и преимущественно к Японии в нас не иссяк. Все с тем же недоумевающим уважением мы смотрим туда, на этих маленьких «великих людей», перешагнувших через несколько веков и внезапно принявших культуру и цивилизацию XX столетия.

С этими людьми, с этой страной органически слился Лафкадио Хёрн. Он любил ее бессознательно, раньше, чем знал, будто в этом англичанине воплотилась душа древнего буддиста. Своеобразной прелестью веет от его произведений, от этой поэзии настроения, красочной, многообразной, но оплетенной, как черною лентой, буддизмом, религией смерти...

Он родился на одном из Ионических островов, Лафкадио, в честь которого ему дано было имя. Отец его был английским полковым врачом, мать — гречанкой. В туманной Англии, куда они переселились несколько лет спустя после рождения сына, молодая гречанка не ужилась и, оставив семью, вернулась в лучезарную Грецию, а доктор Хёрн, объявив брак недействительным, женился на другой. Семилетнего Лафкадио взяла на воспитание старая богомольная богатая тетушка.

Внезапное крушение семейной жизни навсегда омрачило чуткую душу ребенка; на всю жизнь им овладела тревога, недоверчивость даже к лучшим друзьям, жгучая жалость к красавице-матери.

Рано выбросив за борт все, относящееся к христианской религии, он в иезуитских школах беззастенчивым атеизмом приводил в священный ужас товарищей и наставников.

Порвав с покровительницей-тетушкой, он с 16 до 19 лет скитался по Лондону, потерянный, несчастный. Об этом периоде его жизни мало известно; известно лишь то, что одно время он даже был слугою, что долго был болен и почти утратил зрение: у него с детства был один только глаз, другой вышиб товарищ во время игры. Девятнадцати лет маленький, хрупкий Лафкадио очутился в Нью-Йорке без друзей, без поддержки; непрактичный мечтатель, он не был пригоден к борьбе за существование; ничто не удавалось; голодный, озябший, усталый, он сидел в народной библиотеке, читая книжку за книжкой; спал где-то в сарае; и так в течение четырех лет. Наконец, в Цинциннати он нашел прочное место наборщика в типографии, где за точность в знаках препинания его назвали Old Semicolon.

С той поры он пошел в гору, сделался корректором, репортером, даже издателем крошечной воскресной газетки, просуществовавшей, впрочем, лишь девять недель.

В 1877 году тоска по южному солнцу повлекла его в Новый Орлеан, где судьба улыбнулась ему. Всецело под влиянием французских романтиков, частью переведенных им на английский язык, Хёрн писал фельетоны, восхищавшие романское население Орлеана. Опьяненный югом, он поет ему хвалебные песни, восхищается тропической растительностью опустевших садов, руинами феодальных замков, «где все пусто, мертво, молчаливо, где все — роскошь и разрушение». Он воспевает дом, где живет совершенно один среди привидений, не наводящих страха, потому что он чувствует себя «похожим на них».

Он сотрудничает в газетах, журналах, составляет креольский словарь, изучает испанский язык и литературу всех стран. Но несмотря на лихорадочную деятельность, им иногда овладевает неясная тоска: «...будто где-то далеко у меня есть друзья, которых я покинул так давно, что даже имен их не помню», — пишет он. Но восторженное состояние еще преобладает; он счастлив богатством внутренней жизни своей, дивной природой вокруг.

Но спустя четыре года Новый Орлеан внезапно и окончательно надоедает ему; ему кажется, будто он «долго держал в объятиях дивную фею, и вдруг она превратилась в прах».

Опять наступает тяжелое время: для серьезной литературной деятельности, которая влечет его, он, по его же словам, недостаточно образован; пополнить же образование не позволяет все ухудшающееся зрение.

«Мир фантазии — единственный, доступный мне», — пишет он.

Летом 1887 года он едет на остров Мартиник, где тропические чары снова им овладевают и где он собирает материал для своей книги о Вест-Индии.

В 1890 году по поручению нью-йоркского издателя он в качестве корреспондента едет в Японию. Но через год, обессилив от тяжких материальных и нравственных условий, он порывает с издателем и берет место учителя английского языка в Мацуэ. Новая деятельность его воодушевляет, а древнеяпонский дух в Мацуэ приводит его в восторг. В буддийских храмах, на старых кладбищах сидит он часами в беседе со жрецами; вслед за паломниками идет поклониться буддийским святыням; по вечерам в полутьме слушает туземные сказки. Литературная работа, однако, в застое; ему кажется, что тихая атмосфера Мацуэ парализует мысль, вдохновение, душу.