Душа моя Павел

Двое в машине заспорили, куда ехать, а Павлик шел себе и шел. Показалась деревня и церковь с погнутым крестом, в которой Непомилуев уже когда-то был. Или это был тогда не он, а другой человек, который умер, а вместо него народился кто-то новый, с другой кровью, кожей и цветом глаз.

У Павлика уже совсем не было сил. Он опять не шел, но неуклюже плыл в вязком предзимье, помогая себе руками и жадно хватая морозный воздух, которого ему всё равно не хватало, и деревня с церковью представлялась ему берегом, до которого надо доплыть, но теперь всё вокруг было против него.

– Не, факт, назюзюкался пацан, – опечалился белесый, наблюдая за шатающимся студентом. – Или нюхнул какую-то гадость. Где они ее здесь берут?

– Слушай, а почему он мне знаком? – спросил пассажир на заднем сиденье. Он был пожилой, но еще очень крепкий мужчина с протезом вместо правой ноги и орденской планкой на потертом сером пиджаке.

– Аберрация зрительной памяти.

– Ты при мне этих слов не произноси, – рассердился пожилой. – Точно тебе говорю, это тот самый парень.

Легконогая бабка в темном платке попалась Павлику навстречу. Проводила взглядом и проворчала:

– Умучила мальчонку, ведьма.

– Ну что, поедем? – сказал молодой.

– Не, погоди-ка. Дуй за ним тихонечко, не вспугни.

– Да зачем он вам, Николай Кузьмич? – удивился водитель. – Нас в лагере ждут.

– Ты будешь делать, что я тебе говорю? – рявкнул инвалид.

За полмесяца в селе немногое изменилось. По-прежнему лежали повсюду поваленные деревья, лишь кое-где начали приводить в порядок дома и усадьбы. Павлик шел мимо могил, но теперь у него не было желания смотреть по сторонам и рассматривать надписи на памятниках. Только возле одной, свежевырытой, он остановился и молча поклонился беленькому старичку. А старичок ему кивнул: ступай, не мешкай и не бойся ничего.

– Ну и дисциплинка в отряде, – покачал головой водитель, проследив Пашин путь к погосту.

Из церкви вышел священник:

– Чего так поздно? Я тебе когда велел приходить?

– Я занят был, – ответил Павлик, стуча от озноба зубами.

– Занят он был. Чем ты был занят? Иди воду таскай.

– Какую воду?

– Вода нужна, чтобы креститься, – объяснил поп. – Рубашку чистую принес?

– Нет.

– А почему? Я ж говорил.

– Я пойду тогда?

– Куда ты еще пойдешь? – рассердился старик.

Воду надо было таскать метров за двести. Непомилуев знал, что не дойдет и с пустым ведром, но ступал и не понимал, откуда силы берутся. Он себе больше не принадлежал. Просто делал то, что велели. Снег, так долго собиравшийся, наконец посыпался, и его сразу стало так много, что Павлику показалось, снежинки одновременно падают и поднимаются от земли к небу. С головы до ног облепленный ими, он шел по белой тропинке, расплескивая воду, оставлявшую черные следы, и старался не упасть. Ноги у него промокли насквозь, снег падал за шиворот, тек по спине; Непомилуев закашлялся и едва не задохнулся от острого, надсадного приступа.

– Худо тебе? – спросил поп безо всякого участия в голосе.

– Ничего. Так.

– Тогда быстрее давай. У нас времени мало.

Павлик не понимал, почему быстрее, зачем и куда подевалось время, которого еще недавно было так много, что он не знал, куда его девать. Но старик заторопился. И всё, что происходило дальше, было в полубреду. Священник, худенький, маленький, сам согнутый, как крест на куполе храма, встал перед Павликом со старой книгой, которую, должно быть, знал наизусть и держал ее в руках для важности, и принялся бубнить что-то непонятное, вздымая руки и кланяясь. Потом он зачем-то дунул Павлику в лицо и на кисти рук, положил свою дряхлую руку ему на голову, для чего Непомилуеву пришлось наклониться в половину роста, и всё это было неловко, непонятно, тревожно. И всё сильнее Павлика качало из стороны в сторону, как если бы старый деревянный пол под ним превратился в палубу корабля во время бури, и сама церковь с ее гнутым крестом была похожа на шхуну со сломанной мачтой.

– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех демонов его, и всего служения его, и всея гордыни его? – не спросил, а утвердил вопросом священник и скомандовал Павлику: – Говори: отрицаюсь.

– Отрицаюсь, – повторил Павлик послушно.

– Отреклся ли еси сатаны? Говори: отрекохся.

– Отре… кохся, – запнулся, но выговорил Непомилуев.

– И дуни и плюни на него. А теперь дунь и плюнь тихонько в знак презрения к нечистому.

Павлик дунул и плюнул, по-прежнему не понимая, что с ним происходит: игра это, глупость или что-то серьезное, возможно, самое серьезное из того, что произошло с ним за почти восемнадцать лет жизни.

Он видел через окно, как сыплет за стенами храма снег, как покрываются им ветви дубов и старинные могилы, видел серую «Волгу» у ограды кладбища, которую тоже покрыл толстый слой снега, а потом белых хлопьев посыпалось со всех сторон так много, что, кроме них, не было видно ничего, и Павлик подумал, что Леша Бешеный, наверное, рад, картошка на этом закончится, но поле они до конца не уберут, денег не заработают, и ребята расстроятся.