Душа моя Павел

Двое из машины вошли в храм и молча наблюдали за происходящим. Священник сделал им знак, чтобы не вмешивались, и повернул мальчика лицом к востоку:

– Сочетаваеши ли ся Христу? Отвечай: сочетаваюся.

– Сочетаваюся, – произнес Павлик, ощущая, как отдается в животе это серьезное, взрослое слово.

– Сочетался ли еси Христу? – допытывался поп пристрастно и сам же подсказывал: – Говори: сочетахся.

– Сочетахся.

– Веруеши ли ему? Говори: верую Ему, яко Царю и Богу.

– Верую Ему, яко Царю и Богу.

– А теперь читай.

Это могло происходить только в бреду. Путаясь в словах, запинаясь, как в первом классе по букварю, Павлик едва разбирал непонятные буквы, похожие на надпись «Обѣдъ», которую он прочитал на двери, переменившей его жизнь:

– Верую во Единаго Бога Отца-Все-дер-держителя…

Он читал по слогам, ничего не понимая, не соображая, не чувствуя и не ощущая, как если бы его уже здесь не было. И снова отрекался от сатаны, и снова говорил, что верует Христу, потому что так было надо. И всё непонятное, что творил этот добрый, забывчивый старичок, который враз сделался суровым, властным и жестким, захватывало Павлика, но одновременно с этим он ощущал, как что-то не пускает его туда, куда тащил дедок, потому что тот, в кого плевал и на кого дул в знак презрения Непомилуев, про кого рассказывала Люда и в чье существование он никогда в жизни не поверил бы, не был чьей-то выдумкой. Он действительно существовал, и он ужасно разозлился и не хотел выпускать и отдавать мальчика просто так. Он предъявлял права, он требовал выкуп, угрожал, корчился, шантажировал, и священник всё это тоже знал и властно влек Павлика за собой, так что несчастного крещаемого колотило, растягивало и рвало на части. Поп колдовал свое, махал кадилом, мазал кисточкой Пашино лицо, руки, ноги, спину, Павлик чувствовал, видел, как тяжело дается ему каждое движение, точно легкие предметы в руках старика сделались пудовыми, и мальчику становилось всё хуже и хуже. И свидетели в притворе не могли ничем помочь. И не смели уйти, потому что тоже были для чего-то нужны.

– А теперь снимай ботинки, раздевайся до пояса, засучивай брюки до колен и вставай в таз.

Поп взял воду в ковш и принялся лить расплавленный жидкий лед на горячую Пашину голову, на спину, на всё его пылающее тело.

– Крещается раб Божий Павел во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь… Крещается раб Божий… Да что с тобой, парень? Куда ты пропадаешь…

Приворот

Павлик снова шел, но уже не по лесной дороге и не по заснеженному полю, а по сырому песку вдоль линии моря, но теперь ему стало очень легко идти. Было раннее утро, и тонкая луна, которая всю ночь вела мальчика за руку по воздуху на очень небольшой высоте над землею, ушла за горизонт. Павлику не хватало совсем чуть-чуть, чтобы уцепиться за выступ горы или верхушку высокого лиственя, и, только когда кончился материк, он ухватился за вытянутый гористый остров, за которым не было ничего, кроме соленой воды.

На Павлике была длинная белая рубаха, а на груди висел на черном шнурке маленький латунный крестик. Волны мягко накатывались на берег. Они были очень длинные и, набегая и отступая, открывали и закрывали долгое пространство мокрой суши. Ноги Павлика не проваливались и не оставляли следов на мелком песке. Так легко он не ходил еще ни разу в жизни и мог бы идти до бесконечности, которая лежала перед ним. Непомилуев шел и пытался сообразить, как называется место, по которому идет. Это слово произносил когда-то какой-то человек, но Павлик опять не мог ничего вспомнить: ни того, кто произносил, ни где это было, ни само слово. Литература, пастораль, диагональ, апелляция… оно вертелось в голове и не вспоминалось, а вспомнить почему-то было надо.

Павлика обогнал ГАЗ шестьдесят шестой с двумя портретами за ветровым стеклом: седовласого торжественного мужчины с пышными усами и старенькой благообразной женщины, печально на мужчину взирающей. Из кабины высунулся невысокого роста, худой, с морщинистой шеей водитель:

– Садись.

Машина ехала по бездорожью тяжело, преодолевая ручейки и взбираясь на песчаные дюны.

– Видал? – крикнул мужичонка, показывая на что-то большое, светло-рыжее, мелькнувшее в кустах. – Ни хрена не боятся. Их тут больше, чем людей. Я на прошлой неделе машину вечером чинил, вдруг вижу: медвежонок. Ну, я его в гараж.

– Медвежат нельзя трогать, – возразил Павлик.

– А то я не знаю? – обиделся мужик. – А его в поселке собаки задрали бы, не хочешь? А так ночь посидит в гараже, думаю, утром в лес вывезу. Назавтра прихожу, а у меня дверь железная, как крышка консервная, снизу задрана. Медведица почуяла, за сыном пришла. Во как!

– Верю, – отозвался Павлик. – А как это место называется?

– Итуруп.

– Нет, по которому мы едем?

– Берег, – пожал плечами шофер. – С этой стороны океанский, с той – морской. А тебе куда, парень?

– Не знаю.

– Что значит «не знаю»? Ты кто такой? У тебя разрешение есть?

– Какое разрешение?

– Да ты чего? – испугался водитель и дал по тормозам. – Ты как сюда попал-то? Тут погранзона. А если погранцы налетят? Или мне тебя сразу на заставу отвезти?