Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

И она медлит. Подводку от лица отводит медленно, руку к краю стола прижимает ниже запястья, оборачивается медленно. Смотрит понимающе; он впервые видит то, что она ничего не забыла. Это как увидеть срывы Джейса, как услышать крик Клэри, как заметить откровенно трясущиеся руки у Саймона от нечеловеческого голода. Это то самое — что позволяет понять, что война и правда была; не у него в голове, он не поехавший и ничего себе не придумал. Он просто себя не обманывает, как они.

Только улыбается она как-то — жестоко — не так и смотрит пристально.

— Отпусти войну, Алек.

Ему кажется, что просто послышалось, но она и в самом деле добавляет тихо:

— Попробуй закрывать глаза и представлять на его месте меня, милый.

Он понимает, что не послышалось, когда дверь закрывает, когда уже в своей комнате оказывается. И там темно, и нет света. А Алек думает лишь то, что они сдохнуть тогда должны были. На самом деле сдохнуть утром. Это все решило бы. Сдохнуть — и все; он бы не вспоминал о ней каждый раз, когда закрывал глаза, когда наступала ночь, когда просто засыпал.

Всего лишь какой-то особый вид посттравматического синдрома — совсем не он — войну отпустить он не может. Притворство никогда не было сильной стороной.

========== 31 ==========

— Надеюсь, ты не откажешься от своей любви. Как твой брат.

Изабель улыбку натянуть не может, уголками губ нервно дергает.

«Если бы ты только знала, о чем говоришь, ты бы не просила этого».

Каленым железом сама бы выжгла, прижгла и кожу, и мясо под ней, и кости, и саму суть, лишь вытравить эту тягу, от которой нигде не спрятаться. Мариза обнимает дочь, а Изабель скулить хочется. Выть от боли и невозможности даже вслух произнести, что ее всю выламывает. Что мать совершенно неправа; ее брат как раз и отказался, это она все не может. Ее тянет в сторону его спальни, его кабинета. Туда, где еще пахнет им, где все напоминает о том, что когда-то его выкручивало от осознания того, что у них нет будущего. А теперь он отсутствующим взглядом мимо нее смотрит, изредка говоря, что у них с Магнусом проблемы, но он справится.

А она задыхается.

Вместо обещания матери только несколько раз кивает головой, пытается улыбнуться еще раз. И это у Маризы едва проступают слезы на глазах, а у Изабель макияж слишком идеальный, чтобы плакать. Но рыдать хочется именно ей. Взахлеб.

Даже если бы и отказалась, то, наверное, нажралась бы как следует в каком-то баре, а утром проснулась в его кровати. С влажными еще волосами, в его футболке и с бутылкой воды на тумбочке. И за эту чертову правильность хочется ненавидеть его; да только она не может. Ни отказаться от этого, ни начать его ненавидеть.

Изабель не ощущает себя дурой, когда в третьем часу ночи стучит в закрытую дверь, стучит в пустую комнату, с горечью ловит себя на том, что у Алека вообще-то есть парень, у Алека вообще-то серьезные отношения и он, наверное, сегодня с Магнусом в лофте. Изабель не ощущает себя наивной идиоткой, снимая туфли на своих здоровенных каблуках (от которых ноги болят до одури), садясь на пол у двери в его комнату. Кажется, вот теперь она и правда готова переступить через свою гордость, признаться, что скучает по нему и всему, что было. Кажется, вот теперь она на грани.

Только его нет, никто не услышит, если она сейчас начнет выплескивать собственные мысли, выговариваться и наконец признавать то, что так боялась произнести вслух.

Он бы спросил, поговорила ли она с мамой. Призналась ли в своей зависимости. И она бы, пожалуй, даже отвечала на эти его простые вопросы. А потом все равно сорвалась бы; вцепилась бы в него руками, пальцами, не отпустила. Просто не отпустила. Состояние, когда уже неважно, что бы он на это сказал. За последнее время Изабель Лайтвуд слишком сильно помотало и потрепало.

В сон проваливается, пожалуй, ближе к утру. Всего на пару часов. Только Алек не возвращается, Алека все нет, а у Изабель мышцы от усталости ломит. Узкое платье содрать с себя хочется вместе с кожей. Она поднимается на ноги, в ладони сжимает туфель, спустя пару шагов вспоминает, что второй остался валяться на полу. У самой. Чертовой. Двери. Она не гребанная Золушка, ей не положен красивый хэппи-энд. Изабель подбирает второй туфель, каменный пол холодит ноги и пачкает капроновые колготки.

Дверь в ее комнату закрывается тихо, язычок почти не щелкает.

Пожалуй, отказаться — это где-то на грани самого-самого легкого и неимоверно трудно-неподъемного.

Сидя задницей на кафеле ванной, почти не чувствуя горячую воду, смывающую косметику с лица, пот и усталость с тела, лак с волос, она не слышит несколько пришедших на телефон сообщений. Потом, спустя часов семь найдет пресловутое «Из, как отреагировала мама?» — и еще несколько дней будет избегать его.

Наверное, надо несколько шотов текилы или окончательно разбитые другими чувства, чтобы ей снова хватило смелости признаться, что ничего она не забыла и не сможет забыть.

========== 32 ==========