Душа Запада

- Тогда почему вы ищете еще какой-то выгоды?! Разве мир сам по себе - не ценность? Когда враг становится другом - разве это малая выгода?!

- Что ты, доча, что ты!.. - папа всплеснул руками и глянул на Косса: поясни, мол.

- Мы смотрим на это с иной точки зрения. Кочевники Рейса десятилетьями устраивали набеги на нас и нанесли огромный совокупный урон, не говоря уже о множестве погубленных жизней. Естественно, что мы желаем получить отплату, возмещение ущерба. Простого мира недостаточно, граф Рейс должен понять, что теперь мы задаем правила, а не он. Тем более, в той ситуации, когда у нас есть...

Папа остановил его жестом. Я догадалась, что речь шла о письме. Что же за всемогущая бумага, тьма бы ее?..

- Ладно, доченька. Так или иначе, нам нужен ответ Уилласа. Без его слова мы не примем мир Рейса и не отвергнем. Но сам факт уступок уже радостен! Сделали шаг навстречу - сделают и второй, верно?

- Еще бы! - истово закивал лорд Косс.

- Хочешь чего-нибудь, доченька?

Я хотела. Кроме того, чтобы они забыли свое торгашество, хотела еще другого.

- Папа, сколько у тебя людей здесь и в столице?

- Воинов?

- Да.

- Человек полста.

- Можешь дать мне половину из них на месяц?

- Что ты! - папа засмеялся. - Хочешь взять штурмом Алеридан?

И вдруг сообразил, что я не шучу.

- Глория Нортвуд в беде, ей нужна моя помощь. Она в монастыре Ульяны Печальной, не знаю, в каком именно. А их в Империи двадцать четыре.

- Она не нуждается в помощи, - отрезал отец. - Я читал ее письмо.

- Нуждается, - сказала я. - Глория пишет: "вспоминаю мгновения, проведенные вместе, особенно - бал и прогулку в лесу". Это те случаи, когда я очень помогла ей. Намек на то, что и теперь нужна помощь.

- Намек?.. Хочешь сказать, что Глория писала письмо тайком от матери?

Я именно это и сказала. Отец ответил:

- Если ты еще раз упомянешь это письмо, я отберу и сожгу его. Глория - дочь и вассал графини Нортвуд. По любым законам любой земли мы не в праве влезать в их отношения. Тебе это ясно?

- Мне также ясно, что она в беде.

- Я ей сочувствую, - сказал отец. - И ничего больше.

* * *

Меня выпустили на свободу и даже пригласили за общий стол с послами Рейса. Порадовалась бы этому, если б не двойное дно. Подвох вот в чем: я - не я, а живой намек, послание. Пока дикари упирались, меня не было в трапезной. Одни мужчины за столом, это значило: Литленд готов показать зубы. А теперь послы уступили - и вот, как символ оттепели, я снова сижу рядом с ними. Поощрительное яблочко для лошади...

Западники держались странно: как-то скованно. Нет, говорили они громко, как прежде, если смешно - хохотали, если хотели посмотреть - глядели прямо в глаза. Но чего-то им недоставало, я ощущала. Позже поняла, чего именно: послы не знали, что им чувствовать. Унижение ли от того, что уступили врагу? Радость ли от будущего мира и успешного противостояния Северу? Злобу ли к отцу и лорду Коссу, что все тянут с ответом?.. Тем, кто жил при дворе, привычно испытывать много чувств одновременно, и какие-то из них скрывать, другие - показывать, а о третьих - говорить. Но западники были сбиты с толку. Мне стало их жаль.

После обеда я прогуливалась во дворе, и меня позвали:

- На несколько слов, красавица.

Синеглазый Моран был не один, с ним вместе - граф, грозный Дамир Рейс. Заговорил именно граф:

- Моран сказал, ты - достойная девушка.

- А до его слов вы имели причины сомневаться?

- Ты - дочь Литлендов.

Граф не дал мне времени ответить на выпад и сразу продолжил:

- В день нашего приезда твой отец получил письмо из Фаунтерры. Мы видели, как прискакал курьер. Скажи нам, о чем письмо?

Конечно, я рассмеялась ему в лицо. Дамир Рейс оскалился, обнажив гнилые зубы.

- Твой отец и этот шакал Косс скрывают письмо, но ведут себя так, будто держат отравленный кинжал за спиной. Подают правую руку, а в левой сжимают клинок. Скажи мне, благородная, ты бы говорила с человеком, который так поступает?

"Благородную" он выцедил сквозь зубы, с презрительной насмешкой. Но и надежда промелькнула в голосе. Я растерялась.

- Мы не просим о подлости, - добавил Степной Огонь. - Хотим поговорить честно. А здесь никто, кроме тебя, на это не способен.

- Не знаю, что было в письме, - честно ответила я.

Говорят, голуби влюбляются на всю жизнь, никогда не меняют пары. Я бы так не смогла. Есть чудовищная несвобода в том, чтобы принадлежать кому-то накрепко, пожизненно, как родовое владение или лошадь, или хуже: как рука или нога. Но есть в этом также величие жертвы. Лишь сильная душа способна на такое самоотречение... и тем больше тяжесть утраты.

Перед закатом две птицы прилетели в Лейси; шурша крыльями, уселись на жердь голубятни. В иное время я бы думала о любви и о себе, о странном и страшном времени, когда стану чьей-то пожизненной голубкой. Но сейчас и птицы имели двойное дно. Герцог Уиллас прислал ответ. Паук в центре паутины подергал за нити, передавая свою волю.