Душегубы

— Ничего, немного задержишься. Салабоша постоит, не лопнет… Так вот, подойдешь к моей койке, встанешь в шаге от ее спинки. Потом примешь строевую стойку, приложишь руку к головному убору и доложишь: «Товарищ «дед» Российской Армии! Засранец Русаков для торжественного покаяния прибыл!» Не запомнишь повторишь, как положено. Громко и отчетливо, на всю роту. Потом прочитаешь текст с бумажки, мы его уже приготовили. Он длинный, но надо без запинки прочесть. Запнешься — прочтешь еще раз. Короче, там твое заявление о том, что ты полностью каешься за свое неправильное и паскудное поведение и обязуешься сразу после наряда написать рапорт добровольцем. А потом с улыбкой на лице снимешь поясной ремень, возьмешь его в зубы и станешь на колени. В таком положении проползешь от моей койки до тумбочки, а потом обратно. На финише мы тебя ждать будем. Не вставая с колен, подашь мне ремень. После этого спустишь штаны, получишь раз десять ремнем по заднице, скажешь: «Спасибо за науку, господа старики!» Встанешь с колен, поклонишься и пойдешь продолжать службу. Ну а завтра, само собой, напишешь, как тебе хочется в Чечню поехать. И все.

— А если не приду? — Валерка задал этот вопрос, прекрасно зная ответ.

Бизон усмехнулся.

— Тогда мы сами за тобой придем, но разговор будет совсем другой. Бить будем больно, но аккуратно. А потом в петуха превратим. Утром, на подъеме, покукарекаешь. Пойми, козел, не шутят с тобой!

От этих последних слов у Валерки внутри аж похолодело. Да, Саня Бизон не шутил. Он до армии с блатными водился — сам рассказывал. Не сидел, правда, хоть и было за что. А Русаков еще по детдому знал, что сила и солому ломит. Если б Бизон и один полез, то, конечно, отметелил бы Валерку. Правда, так просто это у него бы не вышло, пару фингалов на морду он бы заработал. Но Бизон один не придет. С ним пять-шесть, а то и десяток корешков будут. Валерке и пары раз кулаками махнуть не дадут. Повиснут на руках и ногах, а потом будут просто и безнаказанно бить. Никто из остальных, кто сейчас в роте находится, не пикнет. Может, кому-то и не понравится то, что с Валеркой будут делать, но ни один не вступится.

То, что Бизон пообещал после мордобоя, было хуже и страшнее во сто, даже в двести крат. После этого точно — хоть в петлю, хоть в Чечню — здесь уже не жить. В суд не подашь — свидетелей не найдется, а клеймо останется намертво.

Но и альтернатива, выражаясь по-научному, Русакову представлялась не лучшей. Ладно, хрен с ними, мог бы Валерка и покаяние по бумажке прочесть, и на коленях по полу проползти с ремнем в зубах… Но ведь эти гады его пороть собрались! Это почти такой же позор, как быть оттраханным! Раба, блин, нашли, негра!

А что делать? Чем защититься? Бежать к дежурному по части, жаловаться? Был бы свой ротный, он бы, может, и понял. Но сегодня по части дежурит тот, соседский, который и настропалил Бизона с его корешками на «воспитательную работу» с Русаковым. Он просто пошлет Валерку на три буквы: «Не морочьте голову, товарищ солдат! Идите и несите службу! Кто вам вообще позволил отлучаться из роты?» Или что-то в этом роде. А Бизон за это «стукачество» еще что-нибудь придумает. К своему ротному — в городок бежать? Ну, приведешь его, может быть, в роту, а тут тишь да гладь да Божья благодать. Не заставишь же его тут всю ночь сидеть, караулить Валерку? И даже если эту ночь прокараулит, то что дальше?

Вот от всего этого безнадежества и напала на Валерку злая и беспощадная тоска. Кажется, он уже начал смиряться с тем самым, предложенным Бизоном добровольным позорищем. Все-таки из двух зол при желании можно выбрать меньшее. Наверно, он все-таки согласился бы на унизительную процедуру «покаяния», если б не вмешался, как зачастую бывает, его величество случай.

Когда до истечения назначенного Бизоном часа оставалось всего ничего минут десять-пятнадцать, в роту пришел задержавшийся на работе в штабе писарь. Он прошлепал грязными подметками по только что отмытому Русаковым полу прямо в тот проход, где вполголоса беседовали «дедушки», раздобывшие где-то бутылочку и подогревавшиеся перед предстоящей потехой. При себе у писаря был какой-то увесистый квадратной формы сверток.

Валерка, матерясь, принялся затирать грязь — самому ж придется на коленках по ней ползать, — как вдруг заслышал заметное оживление в «дедовском» углу. Чем-то их появление писаря порадовало. А затем они дружно встали и потопали в проход. Человек десять, не меньше. Русаков тревожно глянул на часы — нет, время еще не вышло! Неужели решили, поддавши, что церемония «покаяния» слишком скучна?

Но Бизон, когда проходил мимо Валерки, спросил:

— Ну как, корешок, ты готов морально?

— Готов, — процедил Русаков, отжимая тряпку в ведро, хотя и не пояснил, к чему именно.