Души чистилища

При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую болезнь. Он ответил загробным голосом:

— Графа дона Хуана де Маранья.

От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.

«Я ослышался, — сказал он себе, — или старик ошибся».

Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis»[47]… Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:

— Кого это хоронят?

— Графа дона Хуана де Маранья, — отвечал монах глухим и страшным голосом.

Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших грозное «Dies irae»[48]. Дону Хуану казалось, что он слышит хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как мрамор.

— Ради Бога, святой отец! — воскликнул он. — За кого вы мо — литесь и кто вы такой?

— Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, — отвечал священник, устремив на него взгляд, полный скорби. — Мы молимся за его душу, погрязшую в смертном грехе, а сами мы — души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана де Маранья.

В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для похищения доньи Тересы.

— Время настало! — прозвучал голос из темного угла церк — ви. — Время настало! Он наш!

Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, сбросив крышку на землю, повторил:

— Он наш!

В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и, вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться на гроб…

— Иисусе! — воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.

Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водой. Но, видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни говорили, что он пьян, другие — что сильно избит по приказанию какого-нибудь ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных, не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея, пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и что сталось с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали, что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем приказал привести к нему исповедника.