Душой наизнанку

Друг, я провидица! Было снаружи не выше нуля,
Минус по Цельсию мерзостный, сто пудов.
Только уснула — из «Жизни» раздетую вышвырнули
(Хоть бы подохла, мол. Дескать, долой пройдох!).

В снег я — ничком, точно палою звёздочкой.
                   Вирши мои
Жгли его лавой, горючей, что слёзы вдов.
…Я на морозе была непривычно нелишнею,
Даром, что пахла настрелянными «Давидофф».
Бросили в снег меня, тёплую, прямо из бани;
Таяла бель подо мною, смягчаясь будто бы.
Я в её млечность — намученными губами,
Морщась, мычала горечь любовного бунта.

…Бог наблюдал за мной. Тенью в окне запотевшем
Бармен буробородый маячил желчно.
Друг, он бессмертен, и этим себя мы тешим:
Дескать, останется — ноченьки звёздами жечь по нам,
По падежам имена склонять, нами подержанные…

Только Господь хохотал надо мною: «Где же
Дерзость твоя? Где ж мятежная, грешная женщина?»

6

Не удивляйся: Боженька — батюшка взбалмошный,
Чадушек-то повоспитывать всласть — мастак.
Бар растворялся в пурге — отходящей баржей;
Бог, затихая, бранил меня брошенкой — барышней,
Душу продавшей чёрту за четвертак.
Что же Любовь-то большая? Пропащей Любашкой,
Друг, на крыльце развалилась, как наглый моряк, —
Каркать, позоря хоромы, дескать: «Приди в чулан?»

…Звёзды
россыпью взоров
вонзало придирчиво —
Небо в хребет мне. Я, гадкая гарна дивчина,
В наст нестерпимо врастала рисунком наскальным,
В снег зарывалась, руки корнями пускала в нём,
Вглубь — до ядра Земли, Вселенной, Раскаянья…

Друг, я сливалась с настом. На совесть. Так,
Что становилась сама — белозвёздный наждак.
Каплею, сгустком сердцебиенья горячего,
Въелась в жёстко-снежистый крахмал простыни,
Косность костей под кислотным светом утрачивая;
Люминесцентный шёпот искрился, вкрадчивый
(«Больно, красавица? Стерпится, не стони…»).

7