Два брата - две судьбы

Станция Долинская — важный железнодорожный узел, связывающий артериальные пути на Николаев, Кривой Рог, Днепропетровск, Знаменку.

На двое суток 2-я штабная рота Бёрша расквартировалась в поселке. Немцы обычно входили в первые попавшиеся двери. Я вошел вслед за каким-то белобрысым солдатом и оказался в комнате, где лежал на кровати стонущий пожилой мужчина. Возле него хлопотала жена. Белобрысого такая обстановка не устраивала, и он тут же смылся. А я остался. Чтобы не открывать хозяевам своего положения, я говорил по-немецки, и мы объяснялись жестами. Выяснилось, что у хозяина гноится нога и рана причиняет ему невыносимую боль. Я тут же сбегал к ротному фельдфебелю за стрептоцидовым порошком, ногу перебинтовали. Боль утихла, и хозяин заснул. Крайне удивленная и полная благодарности к «доброму немцу», хозяйка увела меня в соседнюю комнату и покормила.

Накануне Бёрш поручил мне найти хозяйку, которая могла бы испечь большую кулебяку для именин знаменитого оперного певца, которого капитан собирался чествовать у себя на квартире в Долинской. Денщик занес мне все необходимое: муку, яйца, мясо, масло. Жестами и ломаными русскими словами я стал просить хозяйку испечь эту кулебяку в русской печке. Она отнекивалась: «Дров нету, пан. Нечем топить». Сделав вид, что я наконец догадался, я сбегал к ротному повару, и мы притащили с ним по большой охапке дров. Хозяйка позвала соседку, и они принялись стряпать.

Стоя в сенях, я прислушивался к их разговору. Из отдельных фраз, произнесенных шепотом, можно было догадаться, что муж этой хозяйки боится попасть «в угон». Возможно, и йогу он поранил умышленно. В доме у них еще кто-то скрывался, а на чердаке прятался их пятнадцатилетний сын. Замешивая тесто, хозяйка говорила соседке: «Ума не приложу, как мы из этого кошмара выкрутимся? Да и Лизы нету, вот придет и удивится, что у нас постоялец…» — «А этот чернявый немец (это уже касалось меня), видать, ничего, смирный…» — заметила соседка. Хозяйка согласилась: «Знаешь, он так ловко промыл мужу рану, откуда-то принес порошка, забинтовал ногу…»

Они тихо беседовали у печки, не подозревая, что я слышу каждое их слово.

К пяти часам кулебяка была готова, и по всей хате распространился аромат свежеиспеченного теста. В это время на пороге хаты появилась девушка лет двадцати.

— Что это еще здесь за хозяин? — грозно пошла она в наступление.

Я был удивлен ее смелостью и сделал вид, что слов ее не понимаю:

— Verzeihung, Fräulein, ich bedauere, aber die Umstände…[33]

Она продолжала наступать:

— Фройляйн! Фройляйн! Знаем мы ваши привычки! Все вы сволочи и мерзавцы!

Я вдруг засмеялся.

— Марш отсюда! Никто вас сюда не приглашал!

— Лиза! Лиза! Что ты, Лизанька! — тщетно пыталась остановить расходившуюся дочь хозяйка.

— Ничего не желаю знать!

Я махнул рукой, подхватил кулебяку и отправился к Бёршу, где уже накрывали стол и готовили пышный ужин.

Когда вечером я вернулся на квартиру, хозяин проснулся, он чувствовал себя лучше и играл с сынишкой в подкидного.

— А, русски дурак, — начал я, подходя к кровати. — Я очень любит русски дурак.

В это время вошла Лиза и, услышав мои слова, отпарировала:

— Ох и даст вам русский дурак. Не успеете ноги унести, паразиты!

— Перестань сейчас же. Слышишь! — резко сказал отец, но она зло отмахнулась:

— Да что он понимает, балбес!

В это время в окне показалась круглая сытая физиономия того белобрысого немца, который не хотел оставаться в этом доме.

— Вот еще рыжая морда объявилась! Здрасте пожалуйста! — злилась Лиза.

А я, не обращая внимания на ее раздражение, поманил белобрысого, чтобы он вошел в дом.

— Ишь ты! Смотри, какой хозяин нашелся, как будто к себе в дом зовет! Вот нахал!

Лиза обозлилась и села в сторонке с книжкой, а белобрысый расположился около стола, достал бумажник, вынул из него фотографию хорошенькой нарядной немки, сидящей возле нарядного домика, и показал Лизе. Она продолжала чертыхаться.

Белобрысый тем временем достал другие фотографии, те, что он сам снимал на фронте. Это были страшные снимки. Голодные, с измученными лицами и страдальческими глазами женщины. Босые, в отрепьях. Смотреть эти снимки было особенно тяжело рядом с фотографией его чистенькой немочки. Лиза взяла в руки одну из этих фотографий и вдруг закричала:

— Насмешничаешь, негодяй! Будьте прокляты вы оба! — и, не выдержав, заплакала.

Белобрысый, не понимая, глупо улыбался. Хозяин (как потом я узнал, он был Лизе отчимом) закричал, что, если бы не ее мать, он бы выгнал ее из дома, и пусть жила бы где угодно, но только не с ним.

Я пошел провожать белобрысого. Когда вернулся, в доме было тихо. Хозяева на кухне улеглись спать, и только Лиза сидела с книгой за столом.

Не могу забыть той ночи… Только спустя много лет, уже после войны, со станции Долинской от Елизаветы Гавриловны Голуб ко мне в Москву пришло письмо. Вот оно: