Два чемодана воспоминаний

Цивья и Эша уже поели. Они не спали, но лежали в колыбельках тихо, словно понимали, что на мать, занятую другими заботами, надежды мало. Как могла быстро, я собрала их и Симху, и мы выкатились из дому, но, едва выйдя на Пеликанову улицу, застряли в толпе. Вокруг кишели люди, суетясь так, словно вот-вот должна была разразиться катастрофа. Пользуясь широкой коляской как бампером, я пробилась вперед, но едва не потеряла Симху, застрявшего среди набитых сумок и развевающихся на ходу лапсердаков.

Парк равносторонним треугольником вписывался в центр Антверпена. Весь город там гулял — и все называли его «еврейским парком». Легко понять почему: каждый день, входя в ворота с Квинтен-Матсейслей[7], мы натыкались на дам из ортодоксальных семейств. Мамаши с грудными детьми или малышами, которых они держали за руку, громко обсуждали проблемы пеленок, ветрянки и краснухи. Бабушки восхищались своими и чужими внуками, пели колыбельные или делились жизненным опытом. В гуле их голосов было нечто домашнее, превращавшее парк в колоссальную гостиную.

Сегодня, однако, здесь было непривычно тихо. Я ожидала встретить, по крайней мере, старушек, которым из-за предпраздничного буйства пришлось покинуть свои привычные кресла. Но исчезли все, как будто им сообщили, что на этом клочке земли ожидается стихийное бедствие. Симха весело побежал к пруду. Ветра почти не было. Тонкие ветви плакучих ив, опушенные молодой листвой, колыхались, как зеленые вуали. Цивья и Эша спали под капюшоном коляски. Я отвезла их в конец дорожки и пошла за Симхой.

Несколько недель ушло на то, чтобы его приручить. Нас сблизил мой идиш, выученный с дядюшкой Апфелшниттом и не отличавшийся от идиша его мамы. Да и привратник, хотя я одевалась как гойка, вел себя со мною хуже, чем с любым из обитателей дома.

Вдобавок мы с Симхой почти каждый день покупали в кошерной булочной на Пеликановой улице полбуханки хлеба, чтобы весь его скормить уточкам. Тут были свои сложности. Симха, обладавший преувеличенным чувством справедливости, хотел, чтобы все уточки получили поровну, но наглые и толстые всегда торчали впереди. Пытаясь добросить хлеб до оттесненных в задние ряды, он раскручивался, словно дискобол. Мне приходилось ловить его, чтобы он сам не улетел к уткам.

Но перед праздником хлеб не продавался, и сегодня мы оказались у воды с пустыми руками. Симха не смеялся. Он серьезно смотрел на воду. Потом повернулся ко мне:

— А утята знают, что они — утята?

Я покачала головой:

— Если бы утята об этом знали, им захотелось бы узнать больше. Они отказались бы плавать в пруду, вышли на берег, пошли в школу, выучили алфавит.

Симха кивнул. Он знал алфавит. Авром научил его говорить буквы без запинки.

— Алеф, бейс, вейс, гимл, далет, хей, — начал он выпевать ивритские буквы.

Я присела на корточки и обняла его за плечи:

— И во всех школах было бы полным-полно утят. Они захотели бы узнать, где находятся Нью-Йорк и Северный полюс. Они захотели бы выучить Тору и научиться молиться.

— Вот здорово! — засмеялся Симха, который должен был с сентября идти в еврейскую начальную школу. Он сиял, представляя себе, как утята рассядутся рядом с ним на скамейке.

— Здорово? — спросила я. — Но тогда пруд опустеет.

Симха растерянно смотрел на покачивающихся на воде птиц.

— Некоторые пусть останутся.

— И никогда не узнают, где находится Нью-Йорк? И останутся глупыми до конца жизни? Им будет обидно.

Я встала и потянулась. Поколебавшись, он последовал моему примеру.

— А что это — Нью-Йорк? — спросил он.

— Нью-Йорк очень далеко, в Америке. И там живет утенок, который выучил алфавит. Его зовут Доналд Дак. Он умеет говорить и сам водит автомобиль. Но счастлив ли он? На самом деле, нет. Дай утенку палец, он всю руку отхватит.

Мы подошли к коляске. Я подняла Симху повыше, чтобы показать, как сверкает в солнечных лучах пузырек слюны на губах спящей Цивьи.

— Шейн[8], — сказал он восхищенно.

Мы вместе повезли коляску по дорожке к скамейке, на которой обычно сидели. В тишине ясно слышен был скрип колес и хруст камешков под нашими башмаками. Симха снова принялся повторять вопросы, которые должен будет задать во время седера. Почему эта ночь непохожа на другие ночи? Почему мы едим пресный хлеб и горькие травы? Почему, почему, почему? Он шел рядом со мною в своем наглухо застегнутом лапсердаке. Чем отличается этот малыш от остальных? Почему я терплю ненависть его отца, безразличие его матери, его мерзких братцев и сумасшедшего привратника — ради того, чтобы провести с ним несколько часов?

Мы подошли к скамейке. Я пристроила коляску рядом и поставила ее на тормоз. Потом повернулась и увидела это. Белой краской через всю спинку было написано: ВОНЮЧИЕ ЖИДЫ.

— Смотри-ка, — сказал Симха, который успел уже забраться на скамью. Стоя на коленках, он водил пальцем по буквам, справа налево, как его учили дома. — Тут совсем нет флажков.

Я подошла и села рядом.

— Нет, — сказала я, — это не на иврите написано.

— А что здесь написано?

— Убери руку, тогда я прочту.

Он поднял вверх обе руки.

— Здесь написано: кряк-кряк-кряк.