Два долгих дня

Завтра он выписывается из клиники. Это станет вехой его возвращения к нормальной жизни. Михайловский послезавтра улетает на родину. За время своего пребывания в больнице, он, Штейнер, свыкся с его обществом, и ему казалось невероятным, что с ним, рядом скоро не будет этого человека, волею судеб ставшего частью его собственной жизни. Так или иначе он уже сделал распоряжение своей жене и пригласил Анатолия Яковлевича завтра к обеду.

Узнав о том, что Генрих зовет его на обед, Анатолий Яковлевич удивился. Он знал, что на Западе люди редко приглашают в гости. Полная противоположность русским обычаям, когда любого, даже случайно зашедшего гостя считают обязательным угостить чем-нибудь. Михайловский давно приучил себя не рассчитывать на это во время заграничных поездок. Он был научен горьким опытом: в одно из первых своих путешествий за рубеж его пригласил в гости один знаменитый хирург. Он решил не ужинать, и вскоре очень раскаялся в этом. Сначала все сидели в гостиной, потом хозяйка дома позвала к столу. Перед каждым из присутствующих стояла чашечка кофе и крохотное пирожное. Михайловский тогда очень разозлился. «Люди-то вроде не бедные», — подумал он. Однако потом он понял, что дело тут не в скупости или щедрости: просто существуют веками устоявшиеся обычаи. И если русский сам будет жить впроголодь, а гостя накормит до отвала, то здесь люди этого не делают. На трапезу приглашаются лишь избранные. И вот в первый раз Михайловский оказался в их числе.

Войдя в квартиру Штейнера, он в который раз поразился простоте, с которой обставляют свою жизнь даже состоятельные люди на Западе. Никакой вычурности, ничего лишнего. Полупустые комнаты с мебелью, расставленной по стенам. Удобные мягкие кресла, мягкий свет, две-три картины, но зато подлинники. Натюрморт фламандской школы, пейзаж Марке, аппликация Матисса, — жена Штейнера, фрау Луиза, увлекалась живописью. Поздоровавшись с Михайловским, она ушла на кухню.

— Генрих, посидите пока в кабинете, — крикнула она.

Кабинет был обставлен еще проще, но очень удобно: сидя за большим рабочим столом, можно было дотянуться до любого необходимого тебе предмета. Пишущая машинка, трубки в глиняном стакане, рядом набор ручек и фломастеров — все было под рукой и свидетельствовало о том, что хозяин кабинета дорожит каждой минутой.

— Раньше вы сосали холодную трубку, — сказал Михайловский, увидев, что Штейнер, повозившись с пачкой табаку, с удовольствием выпустил клуб дыма.

— Раньше я вообще, считал мгновения, которые мне осталось прожить, — ответил он. — Благодаря вам все изменилось. Знаете, как интересно, оказывается, заново ощущать вкус трубки. У меня теперь есть любимое развлечение: я пробую разные табаки, и это такое блаженство. А раньше я всегда курил один сорт.

— Советую не увлекаться. Я не считаю особенно вредным курение в маленьких дозах, но перебарщивать, а тем более после такой операции…

— Что вы, что вы, — перебил Штейнер. — Всего три трубки в день.

— Ну, это еще куда ни шло, — Михайловский улыбнулся и закурил сигарету. — Наверное, я вам напоминаю знаменитого французского проповедника, который объявил как-то своим прихожанам: «Делайте то, что я говорю, но ни в коем случае не делайте того, что я делаю!»

Штейнер засмеялся:

— Пожалуй, только относительно курения. Кстати, это вам ничего не напоминает? — спросил он, указывая на стену.

Михайловский увидел пожелтевшую от времени фотографию. Он подошел поближе: Штейнер в поношенном мундире гитлеровской армии; на голове надета набекрень шапка-ушанка. Под снимком надпись латинским шрифтом: «Воркута. Лагерь № 1210, 1949 год».

— Тогда я не мог себе представить, что когда-нибудь вернусь на родину, — сказал Генрих.

— Почему? — спросил Михайловский.

Он все еще разглядывал фотографию; он видел на ней Штейнера, каким он был у них в госпитале, и ему трудно было себе представить, что сидящий сейчас перед ним маститый ученый — тот же человек. С некоторых пор он начал гнать от себя воспоминания о войне: вместе с ощущением героизма они возрождали в нем и былую ненависть, а он теперь знал, что она неправомерна: он успел перезнакомиться со многими немцами, которым искренне симпатизировал, и все же, сам не желая того, время от времени думал: «А стал бы со мной так ласково разговаривать Курт или Ганс, окажись он победителем?» Умом он понимал, что такие мысли абсурдны. Несколько раз он проверял это на своих молодых друзьях, не видевших войны, и неизменно получал гневную отповедь от них: как можно обвинять целую нацию в зверствах фашистского режима! Он и сам знал, что нельзя. И ничего с собой не мог поделать: вспоминая о войне, он видел перед собой толпы людей, загоняемых в газовые камеры… И все же приучил себя подавлять эти чувства: интеллект побеждал их. Просто не надо было думать о том страшном времени. Помогали и мысли о великих музыкантах и поэтах, о временах Веймарской республики, о ГДР…

— А вы, Штейнер, нам тогда хорошо помогли в разминировании госпиталя. Ведь так?