Два долгих дня

…За всю операцию Любаша не произнесла ни единого слова и даже ни разу не вскрикнула: лишь лицо ее, белое как бумага, указывало на то, что ей больно. А Михайловский не испытывал к ней ни сочувствия, ни жалости, как это иногда бывало с ним во время других операций. Он ничего не видел, кроме маленькой разрезанной губки, и дивился точности своих движений, своему вдруг словно ожившему мастерству и радовался, что техника тонких операций не ушла от него за два года войны. Так, наверное, чувствует себя старый боксер, после долгого перерыва вернувшийся на ринг и с блеском победивший сильного молодого противника. Наконец сняв перчатки, он посмотрел на Вику.

— Пять минут, — сказала она, глаза ее лучились восторгом, — я о таком и не слыхала!

«Не может быть, — подумал он, — не может быть, что всего пять».

Какое-то время он смотрел на бледное, без кровинки, лицо Добронравовой. Вика поднесла к ее вздернутому носику ватку с нашатырным спиртом — она была в обмороке.

А Михайловский пошел к операционному столу, на котором лежал другой сержант, с другим — неизмеримо более серьезным — ранением.

Этот беспокойно долгий день все еще продолжался…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Операция прошла без происшествий. Луггер ассистировал прекрасно, и Михайловскому снова вспомнилась давняя операция Райфельсбергера. Операционная этой роскошной западноевропейской клиники ничем не напоминала баньку около кладбища, наспех обитую простынями. Тут была самая новейшая аппаратура, вызывавшая изумление даже у видавшего виды Анатолия Яковлевича. Конечно, он знал, каких гигантских денег стоит всего лишь день пребывания в этой клинике, но комфорт был выше всяких похвал. «Будь я всегда в таких условиях, я не сделал бы, наверное, ни одной неудачной операции», — думал он. Тут были под рукой все новейшие достижения техники. Все было отлажено до предела и включалось как раз в тот момент, когда это было необходимо. Аппаратура срабатывала словно сама собой, и хирургу не надо было отвлекаться на мысль о том, что сейчас надо подать ту или иную команду. Все средства, которые могли понадобиться, были заранее готовы к действию. И при этом еще был Луггер, так же восторженно, как и тридцать лет назад, следящий за каждым жестом Анатолия Яковлевича.

— Я вас поздравляю, — сказал он, когда, наложив последний шов, Михайловский сдернул перчатки.

Анатолий Яковлевич пожал ему руку:

— Спасибо вам. Вы мне очень, помогли. Если до завтра не произойдет ничего непредвиденного, Генрих будет ходить.

Он начал волноваться только теперь. Потому что знал много случаев, когда после удачно проделанной операции, подобной этой, начиналось отторжение. Самое главное, чтобы полиэтиленовая артерия прижилась. Если этого не случится, все пропало.

Весь день он провел в клинике, то и дело заглядывая в палату к еще не пришедшему в себя после наркоза Штейнеру. Словно не доверяя аппаратам, он прощупывал его пульс, слушал сердце. И каждый раз облегченно вздыхал после осмотра: все шло по плану.

Был второй час ночи, когда, велев моментально вызвать его если хоть что-то в состоянии Штейнера покажется странным, Михайловский отправился в гостиницу. Но заснуть он не мог. Он ложился, гасил свет, потом снова вставал. Ему все время казалось, что телефонная трубка может съехать с рычага, и тщетны будут попытки врачей дозвониться ему. Он непрестанно двигал телефон и время от времени поднимал трубку, дабы убедиться, что он работает, курил сигарету за сигаретой. Попробовал читать, но строчки прыгали перед глазами, и он отложил книгу. Затем снова погасил свет и подошел к окну. К его удивлению, на улице было довольно много прохожих. Ему было непонятно их поведение. Стоит себе пешеход около светофора и ждет, когда включится зеленый свет, а на улице нет ни одной машины. «У нас бы давно уже перебежали на ту сторону», — подумал он и вспомнил искалеченных автомобилями людей; он их частенько видел в институте Склифосовского. Он начал рассматривать светящиеся рекламы: сигареты, электробритвы, магнитофоны, жевательная резина… Мелькание разноцветных огней… Глаза разбегались: красивые рекламы вызывали желание все это купить. В голове была тяжесть. Он лег и на этот раз уснул.

Очнувшись, Штейнер первым, делом пошевелил пальцами больной ноги. «Кажется, все в порядке», — с облегчением подумал он. Нога была на месте; он мог двигать ею, не было больше колющей боли! С наслаждением он озирал палату, залитую солнечным светом, и думал о том, что скоро вернется домой и примется за неоконченные опыты, а по вечерам они с Луггером, как всегда, будут играть в кегли. А кроме того, надо побольше гулять. Ведь раньше он так любил ходить пешком! Мысли его прервал вошедший Михайловский. Поздоровавшись, он начал внимательно ощупывать его ногу. Штейнер следил за его взглядом. «Кажется, он доволен осмотром», — подумал он, и, словно уловив его мысли, Михайловский сказал:

— Результаты превзошли все мои ожидания. Думаю, что сможете даже танцевать современные танцы.

— Спасибо вам, — ответил Генрих.

Он вдруг почувствовал слабость. Снова захотелось спать.