Два друга

Немедля я дал два сигнальных пистолетных выстрела, чтобы предупредить товарищей, и вступил в борьбу. Противник оказался сильным и ловким, хотя курцхаар сковывал его движения. Одной рукой он защищался от собаки, а другой тянулся к кинжалу. Обезоружить и связать преступника мне удалось лишь тогда, когда я нанес ему сильный удар…

С трудом оттащив Каштана от задержанного бандита, я подобрал винтовку и вместе с собакой укрылся за выступом, готовый дать отпор, если к задержанному придет подмога. Но этого не случилось. Вскоре подоспели мои товарищи. Бандита сдали на контрольный пункт пограничникам.

С тех пор прожита большая жизнь. Сейчас о многом можно вспоминать, но когда среди охотничьих трофеев я вижу охотничий иож с рукояткой из козьего рога, мне вспоминается случай в горах, о котором я рассказал, сильный кофейно-крапчатый Каштан, как живой, встает в моей памяти.

Рассказ попутчика

Как-то сибирским поездом я возвращался домой. В купе, где было мое место, оказался лишь единственный пассажир. Он был в летах, лет под шестьдесят, крепкий, крупного роста. Его энергичное лицо, покрытое сеткой морщин, и серые открытые глаза выражали природный ум и завидный характер. По всей его правой щеке проходил багровый шрам. Мы разговорились. Попутчика звали Владимиром Петровичем. Он оказался потомственным геологом. Когда в разговорах мы ближе узнали друг друга, я указал глазами на его шрам и спросил: «Что это — память войны?»

— Нет, — ответил Владимир Петрович. — От войны у меня есть другая метка, а это память о встрече с лесным хозяином.

— Знаете, — продолжал собеседник, — ведь вряд ли кто-либо из геологов не увлекался охотой. Я лично страдаю этой страстью с детских лет. Но среди всех видов охоты я особенно увлекался охотой на медведя. Бывало ждешь не дождешься наступления марта, когда после нескольких дней оттепели ударят морозы, и снег покроется настом, да таким крепким и гладким, как паркет. Ведь так всегда бывает в это время года: заулыбается солнце по-весеннему, и от его лучей снег плотно спрессуется, покроется твердой коркой. Тогда брату-охотнику везде дорога. Однажды этой чудесной поры я ждал всю зиму, чтобы с местным охотником Денисом и его лайкой сходить на берлогу. Залегшего зверя Денис выследил с осени и в течение зимы не раз наведывался к берлоге. По его словам, медведь был матерый, заломал много домашнего скота, да и лосей не миловал.

…Отшагав на лыжах километров пятнадцать, остановились на ночлег в лесной трущобе. Вечерело, и тени постепенно сгущались. Лес словно кутался в темный платок. Пока мы занимались устройством привала, Мишка обследовал все вокруг и, не встретив того, что могло бы интересовать его собачью страсть, вернулся к нам и уселся на мягкий лапник.

На охоте по медведю я был впервые с одной собакой. Обычно их брали две-три. Как поведет себя Мишка, почем знать? Ведь когда на берлоге участвуют несколько сработанных собак, они смелее идут на зверя. А Мишка, возможно, и злобный пес, но он один, а мало ли случаев, когда от медвежьих хваток гибнут собаки…

Мишка мало чем отличался от своих предков — волков. Окрас у него волчий, и он такой же мускулистый и сильный, как волк. И мне верилось, что в трудную минуту пес выручит.

— Встали рано, — вспоминал рассказчик, — когда рассвет еще только начал бороться с ночью. Позавтракали, накормили Мишку и тронулись в дорогу. Километров десять прошли без особых усилий. Выйдя на широкую просеку, остановились. Денис еще раз проверил снаряжение, потом вырубил длинный шест. Один конец шеста заострил, приласкал Мишку и почему-то погрозил ему пальцем, очевидно, требуя от собаки дисциплины и порядка.

Прошли еще с километр. «Теперь рядом, — шепотом предупреждает охотник, — проверим ружья». Раскрыл свою одностволку. Тщательно осмотрел латунный патрон, заряженный самодельной пулей, а за кушаком поправил остро наточенный топор. Свою бескурковку я зарядил еще на привале.

Вскоре подошли к лесной поляне. У ее кромки причудливо разметался бурелом.

— Здесь у корней вон той ели он лежит, — тихо говорит Денис и предлагает мне встать у старой осины.