Два друга

Мы молчали. Взошла луна, посеребрила длинную дорожку, колеблющуюся за кормой на встревоженной теплоходом воде. И казалось, что наступил тот час, когда природа своей ночной красотой с особой силой тревожит человеческую душу. Голоса людей, звуки шагов по палубе и в салоне становились тише, и только всплески воды за кормой слышались более внятно. И думалось мне, что, великая русская река ведет свой извечный разговор и раскрывает тайны далекого прошлого. Когда-то здесь жил первобытный человек, и он поймал в дремучем лесу зверя, готового броситься на него, но он не смог этого сделать, потому что человек подчинил его своей воле, привел зверя в свое пещерное убежище и приучил к себе. С тех пор прошли тысячелетия, и собака — потомок того зверя, — преданно служит человеку.

Тревожка

Осень затянулась. Ноябрь на исходе, а снега все не было. В такую пору чудесна охота с гончими. Беляк уже белый, а тропа черная. Поднимет собака косого, вот он и катится среди обнаженного леса, как белый шар.

В такое время с Александром Матвеевичем мы и решили попытать счастье. Но чтобы не «растаял» жировой след, направились мы в заячьи места еще до рассвета. В осеннем безмолвии рассвет наступал не торопясь, степенно. Сначала мрак сменился на сутемь, потом на востоке неясно прорезалась белая заря, а неподвижные над нею облака неожиданно покрылись розовым светом. В придорожных кустах нехотя забродил ветерок. Но когда мы миновали речку Тайминку, багрово-палевая заря начала разгораться. Золотоватой пылью покрылись вершины деревьев, и вскоре из-за дальнего леса показался огненный шар… Лучи солнца выплеснулись на белоствольные березы, на рыжие сосны. Лесные запахи, приглушенные поздней осенью, стали сильнее и свежее, а идущий на привязи Иртыш уловил в них что-то знакомое. Он заволновался, тихо заскулил. Наверное, гонец причуял ночной след зайца, и захотелось ему воли, разудалого страстного гона и пробы сил со зверем.

— Ну, вот и пришли, — сказал Матвеич и спустил выжлеца с привязи.

Почувствовав волю, Иртыш встряхнулся и резво пошел в полаз.

Всегда томительно долгим кажется время подъема зверя и, чтобы как-то скоротать его, мы активно помогали выжлецу вытурить зайца с лежки. Я порскаю, а приятель мой выводит замысловатые звуки в изогнутую охотничью трубу. И вскоре мы услышали, как где-то близко выжлец взвизгнул раз, второй, а потом, напав на «горячий след» зверя, загудел, как набат колокола. Зная заячьи повадки, мы поспешили к просеке и неподвижно застыли на лазу. Иртыш тем временем поднятого зайца вел без скола. Голос его постепенно уходил со слуха. Чувствовалось, что заяц старый, идет широко, и гон то приближался, то вновь затихал. Заяц возвращался к лежке, и нам отчетливо было слышно, как гон приближался, а потом сквозь обнаженный лес азартно смотрели, как косой спеет саженками. Секунда, и приклад ружья я вложил в плечо. Вот белый ком выкатил на просеку, но пересечь ее не успел, и после моего выстрела турманом перевернулся через голову. По охотничьему обычаю мы делаем передышку «на крови», наградив Иртыша заячьей лапкой.

Иртыш своим мастерством всегда удивлял меня, и на этот раз под впечатлением удачи, я спросил приятеля, когда он заимел такого мастера?

— Доморощенный, — ответил Матвеич и, закурив сигаретку, рассказал о происхождении собаки.

— Мне было в ту пору годов тринадцать, — продолжал рассказчик. — Но в охотничьих делах я уже разбирался. В свободное от учебы время часто хаживал с отцом, а надо сказать, он хотел, чтобы я стал охотником. Во время охоты отец иногда позволял мне пальнуть из его берданки. Выжловка, которую отец назвал Тревожкой и о которой я хочу рассказать, была приобретена щенком от стайных злобных собак. Домашний уход за ней отец поручил мне. Признаться мне не хотелось заниматься этим. Ведь придешь из школы, хочется поиграть с друзьями, а тут корми собаку, прогуливай ее, и только настойчивость отца не позволяла отказаться от этой, так сказать, нагрузки. Позднее я привязался к Тревожке. Через нее я увлекся охотой, узнал природу и остался вечным должником отцу за то хорошее, что он мне дал.