Два эпизода из жизни стихоплета и повесы Франсуа Вийона

– Я не могу писать по указке а хочу пройти свой жизненный путь так, как велит мне моя совесть. Конец каждого известен и я мечтаю оставить по себе добрую память. Что же в том дурного?

От таких слов у кюре даже сердце защемило. Он-то считал, что прожил праведную, честную, достойную жизнь, а тут какой-то сопляк заявляет такое… От этого у него даже руки опустились сами собой. Или Гийом в самом деле в чем-то ошибался всю жизнь?

– Так ты полагаешь, что я провел свои дни не так, как следовало? Странно, даже очень, что ж, попробую поразмыслить об этом на досуге, а сейчас давай вернемся к тебе. Как ты знаешь, не в правилах нашей святой апостольской церкви отвергать раскаявшихся грешников. Судачат, что кардинал Энео Сильвио Пикколомини[12], один из влиятельнейших членов курии, в молодости, подражая поэту Марциалу[13], баловался сочинением фривольных эпиграмм, от которых даже жрицы любви заливались краской. Одумавшись, он раскаялся, а повинную голову меч не сечет… Всем известно, что саженец можно выпрямить, лишь пока он не стал деревом. Я, конечно, не лесник и не садовник, но пытаюсь направить тебя на путь истины, как могу, пока не поздно.

– Жаворонку не вывести соловьиной трели, а соловью не подняться выше жаворона. Каждый делает то, на что способен. Отложим пока сей диспут, скажите мне лучше, как ваши дела, батюшка?

– Никаких дел у меня давно нет, – вздохнул кюре. – Вчера вот купил щегла на рынке у Нотр-Дам, который выводит такие рулады, что волей-неволей заслушаешься. Птицелов утверждал, что поймал его в окрестностях Венсенского замка, но, по-моему, этот отъявленный браконьер расставлял силки в райском саду. Только как он туда попал и почему его за браконьерство не задержали ангелы? Непонятно… Пошли, и ты сам услышишь его пение…

Гийом питал слабость к пению птиц и, хотя по натуре был совсем не музыкален, от трелей пернатых терял голову. Франсуа давно привык к этому и, чтобы не обидеть приемного отца, поднялся с постели и последовал за ним

2

Во второй половине дня молодой лиценциат наконец получил причитающиеся ему деньги от профессора Пьера Ришье за переписывание лекций по теологии и отправился промочить горло, что соответствовало традиции мужской части населения. Завершение любого кропотливого и долгого труда непременно отмечалось.

К тому времени Иоганн Гутенберг уже изобрел книгопечатание[14], но оно еще не вошло в широкий обиход, потому лебединые, соколиные и вороньи перья переписчиков вовсю скрипели по листам бумаги, кормя тех, кто владел этим мастерством. Франсуа, как и каждый принадлежащий к славной корпорации университета, нуждался в средствах и, когда удавалось подработать, не отказывался от подвернувшегося заработка. Деньги были средством достижения независимости и в некоторой степени вольнодумства, которое довольно близко примыкало к еретичеству, потому об этом благоразумно помалкивали…

«Что бы ни утверждали ханжи и святоши, а несколько полновесных серебряных экю придавали даже последнему оборванцу смелость и уверенность в себе», – самодовольно размышлял Франсуа, распахивая дверь харчевни «Бык в короне».

Сводчатый общий зал оказался полупуст, было слишком рано для шумных застолий. Горожане пока трудились, зарабатывая на хлеб насущный – с выпивкой. Расслабиться днем могли лишь бездельники и отпетые гуляки, которым все нипочем, да отпрыски знатных фамилий или богатых негоциантов, к которым деньги текли без усилий с их стороны.

Огонь в очаге еле тлел. Несколько беспутных школяров, пренебрегших лекциями седобородых профессоров, расположились за длинным, крепко сколоченным столом. Они неторопливо потягивали из глиняных кружек вино, обмениваясь ничего не значащими фразами; цирковой жонглер в цветастом коротком полукафтане дремал в углу, привалившись в стене, а смазливая потаскушка Марион-Карга, сидя на коленях рослого румяного монаха-картезианца, шаловливо грозила ему розовым пальчиком, повизгивая тогда, когда тот в порыве страсти слишком сильно щипал ее за пухлый бочок.

Брат во Христе был нетерпелив и темпераментен, что и понятно – целибат[15] делал из монахов скотов. Иногда они выкидывали такие фокусы, что их непросто описать. Недаром секретари епископских судов часто вместо описания деяний нарушителей христианских заповедей ограничивались многоточиями или прочерками, из-за чего оставалось неясным, за что, в самом деле, судили провинившегося клирика.

– Сперва, дружок, угости меня хорошенько. Только потом ты можешь рассчитывать на мои ласки, но не так быстро, как тебе хочется. Если тебя это не устраивает, то вольному воля, а я найду другого… – закатывая глаза, заявила красотка Марион-Карга, щекоча ухажеру подбородок, словно это не инок, а какой-нибудь котище, который тихо мурлычет, развалясь на суконной подстилке, ибо ему незачем ловить мышей. Пищу и так принесут и положат перед ним, стоит только подать голос, да повизгливей.