Два года скитаний. Воспоминания лидера российского меньшевизма. 1919-1921

Я хорошо знал все неудобства пребывания в этой сатрапии Зиновьева – самого отвратительного и бесчестного из большевиков; знал и грозящую мне там опасность скорого ареста. Но выбора не было. И в провинции мне в моем положении приходилось всегда учитывать возможность ареста. Перейти же на нелегальное положение я не мог по двум причинам: во-первых, это шло бы вразрез с интересами нашей партии, которая всю тактику свою приспособила к борьбе за открытое существование вопреки всему большевистскому террору. К тому же, благодаря всей моей предшествующей деятельности, я слишком хорошо известен лично самому широкому кругу большевиков и агентов ЧК, так что мне пришлось бы очень уж строго законспирироваться; а при современных русских жилищных, транспортных, почтовых и т. д. условиях это значило бы все равно свести свою партийную работу к самому ничтожному минимуму. Но против перехода на нелегальное положение говорило и другое соображение. Я числился на военной службе. Скрыться значило дезертировать. Я не считал возможным дать такой козырь в руки большевистской демагогии и ставить себя в положение, при котором меня могли бы законопатить в тюрьму на самом строгом формальном основании, как уголовного преступника. Пришлось поэтому остановиться на Петрограде, идя на риск скорого ареста. Впрочем, один старый большевик уверял меня, что опасаться в Петрограде ареста не приходится. «Зиновьев ведь теперь демократ», – иронически намекнул он на патетические тирады «Гришки Интерплута», как звали его евреи Северо-Западного края, против бюрократизма на последнем советском съезде.

После пятинедельного пребывания в Москве я снова садился 1 февраля в вагон, чтобы ехать в Петроград.

Глава V Петроград

Второй раз после большевистского переворота я въезжал в свой родной город, и та же грусть охватывала меня. Пустынные улицы: когда я был в Петрограде осенью 1919 года, многие из них были покрыты травой. Редкие прохожие и еще более редкие экипажи. Угрюмые, насупившиеся, облезлые дома с яркими пятнами сохранившихся почти в неприкосновенности – в отличие от Москвы – вывесок. Создавалось впечатление какого-то города в летаргии, зачарованного Китежа, который ждет часа пробуждения. Ударит этот час, и раскроются заколоченные двери и окна магазинов, наполнятся товаром все эти бесчисленные мелочные торговли, булочные, колониальные, платяные, обувные и иные лавки, запестреет несметной толпой Невский: старый Петербург сразу оживет и придет в движение. А пока какой-то особой щемящей тоской отзываются в сердце несравненные красоты этих площадей, набережных, дворцов и мостов. Никогда так остро не ощущал я своеобразную строгую прелесть Петербурга, как именно теперь, когда в великом городе еле теплилась жизнь и внимание, не отвлекаемое сутолокой обыденщины, невольно приковывалось к его величественному облику.

У вокзала множество ручных санок, владельцы которых наперебой предлагают свезти багаж. Редкие трамваи ходят лишь до шести часов дня. Извозчиков нет и в помине: конные экипажи, как и автомобили, составляют привилегию правящего класса. На улицах можно нередко увидеть, как муж везет больную жену или сын старуху мать на ручных саночках: другого средства передвижения нет. Все магазины без исключения закрыты. Но уличная торговля, несмотря на все запреты и облавы, отвоевывает позиции шаг за шагом. На Сенной торговцы и покупатели движутся густой толпой. Тут можно достать «все», то есть и хлеб, и мясо, и масло, и сахар, и папиросы, и мануфактуру. Все пыльное, грязное, захватанное. А тут же рядом – пустующие прекрасные помещения бывшего рынка с растасканными на дрова дверями и прилавками, превращенные толпою в отхожее место. На углу Невского и Лиговки тоже толпится народ: здесь торгуют мелочью – лепешками, папиросами, подозрительными конфектами и шоколадом, и тут же массами шныряют проститутки, все больше девочки-подростки. В целях искоренения торговли мудрые власти при мне отдали распоряжение ломать и сносить многочисленные рыночные помещения, построенные городом по различным районам. За «работу» принялись усердно. Ряд рынков сровняли с землей. И это за какой-нибудь месяц до объявления свободной торговли!