Два года в Испании. 1937—1939

Он встал, оказался выше всех, неуклюжий, даже немного нелепый в помятом клетчатом костюме. Но двигался он легко. «Как балерина на пуантах», — шепнул один из нас. Говорили, конечно, о войне и Мадриде. Наклонив голову, морща лоб, Хемингуэй внимательно слушал собеседника и легко отвечал, не выбирая слов. Кто-то сказал, что Германия и Италия очень сильны.

— Германия — может быть, — сказал Хемингуэй. — Италия — не думаю. Кроме того, я поставил на красных, а я никогда не меняю ставок. — Он засмеялся, сразу помолодев, и прибавил: — Я об этом даже писал.

Я смотрел на него, почти не скрывая любопытства, и не мог отделаться от ощущения, что передо мной не Хемингуэй, а один из его героев — с тем же лексиконом, с той же бутылкой виски, с тем же внешним спокойствием, с той же обычной, будничной речью, за которой всегда чувствуется сложный подтекст.

Ему тогда было под сорок, он казался то моложе, то старше своих лет. Но он был крепко сшит, — видимо, никакое физическое усилие ему не было трудно.

3

В первые дни я ходил по Мадриду растерянный, в состоянии беспрерывного волнения и неразборчивой жадности. Все было необыкновенно значительно; как разобраться в том, что же важно и что нет? Мне говорили: «Надо заехать в Дом писателей, познакомиться с Рафаэлем Альберти и Марией-Тересой Леон». Я поехал в роскошный особняк. В полутьме звенело стекло люстр. Ко мне вышли два удивительно красивых человека, они что-то говорили, и, хотя разговор шел по-французски, я ничего не понимал, потому что не слушал. Мне все казалось, что я должен быть на улицах, если не в окопах. Когда мы подружились с Альберти, он сказал мне: «А я в первый раз подумал, что ты из тех писателей, которые ненавидят своих собратьев».

Кому-то приходило в голову, что мне надо показать знаменитый парк в центре города — «Буэн Ретиро». Я шел по дорожкам, мимо павильонов и прудов, и думал о том, что гулять могут только сумасшедшие. Кто-то тащил меня в магазины: «Купи что-нибудь жене, подумай — подарок из Мадрида». Я думал, что только сумасшедшие делают покупки, но покорно покупал то, что за меня выбирали другие.

Наконец я пришел к Кольцову. Он только что откуда-то приехал. Кольцов был сдержанным человеком с глубоко спрятанной внутренней ласковостью к людям. Я знал его давно. В номере, как всегда, было много народу. Михаил Ефимович отвел меня в сторону, задал несколько вопросов и громко сказал: «Слушайте, человек еще ничего не видел! Это безобразие! Возьмите мою машину, получите для него пропуск и покажите ему всё».

И вот у меня на руках пропуск «на все секторы фронта», выданный мадридским военным комиссариатом. А ближайший фронт — это я уже знаю не по чужим корреспонденциям — в двух километрах от центра.

Едем через весь город. Площадь Четырех ветров. Начинаются пролетарские кварталы. Сперва дома не становятся ниже, улицы не становятся уже. Но вместо белых стен — закопченные, вместо пышных фасадов — унылые, одинаковые, обшарпанные.

На улице — каменные баррикады, уложенные прочно и широко. Собственно говоря, это каждый раз — две баррикады: начинаясь у стены дома, они не доходят до противоположного тротуара; петляя, между ними можно пройти и даже проехать. Их строили в ноябре 1936 года, когда боялись, что фашисты ворвутся в Мадрид.

Улица обрывается, только кое-где еще стоят одинокие домики, открывается перспектива, вдали холмы и не то лесок, не то парк.

Университетский городок строился по чертежам архитектора Санчеса Аркаса. Это невысокий, еще молодой человек со спокойными, грустными глазами, скромный и молчаливый. Только приглядевшись к нему, замечаешь сдержанную артистичность его жестов. Впрочем, таких кастильцев, и вовсе не артистов, много. Он — замечательный знаток испанской архитектуры и искусства. Но и это узнаешь, только вызвав его на разговор. Всю войну он работал в отделе пропаганды, всегда спокойный, предупредительный, занятый днем и ночью. После войны он приехал в Советский Союз, писал историю испанской архитектуры.

Когда фашисты подошли к Мадриду, было решено взорвать несколько зданий Университетского городка. Подрывники пришли к Санчесу Аркасу. Он разложил веред ними чертежи и спокойно, деловито объяснил, как легче и вернее всего уничтожить то, что он строил — лучшее творение его жизни.

Философский факультет уцелел. Это небольшое красивое здание. Белые стены, огромные окна. Кое-где стекло заменяло всю стену. Но стекол больше нет, все выбито. Пробита крыша. На полу кучами лежат изразцы вперемежку со стеклом, камнями, книгами. Греческий фолиант валяется около неразорвавшегося снаряда. «Критика чистого разума» раскрыта, на строках Канта лежат пустые обоймы. Тоненькие тетради магистерских диссертаций выпачканы землей, налипшей к обуви солдат.

Над парком идет холодный мелкий дождь. Дорожки пусты и печальны. Выстрелы похожи на лесную перекличку. Винтовкам ворчливо отвечают пулеметы. Орудия иногда покрывают своим басом этот маленький спор. Но они стреляют не по философскому факультету, а по городу.