Два года в Испании. 1937—1939

— Не печатают живых-то… — вздыхал я из самой глубины души. (В ТАСС тогда полагали, что очерки — не дело агентства, этим должны заниматься только газетные корреспонденты.)

— А ты все равно посылай. Может быть, они там задумаются: хоть он и наш собственный корреспондент, а, наверно, не зря такой настойчивый. А не задумаются, жалуйся выше: послал начальству сто семнадцать живых фактов, ни один не напечатан. А факты — горячие, ядреные…

Полагая, что исчерпана и тема фактов, я снова обращался к машинке.

— Погоди, — говорил Толстой другим, задумчивым тоном. — Я давно хотел тебя спросить, ты ведь теперь Испанию знаешь, меня потому с тобой рядом и поселили, чтобы ты мне все объяснял, — почему здесь столько анархистов и чего они, собственно, хотят?

Как мог, я отвечал на эти далеко не легкие вопросы. Толстого интересовали, конечно, «живые факты», и я рассказывал, что видел на арагонском фронте. Больше всего ему понравилось, как врачу отказали в покупке лекарства под предлогом, что оно буржуазное и больной, освобожденный «либертариями» от капитализма, употреблять его не должен. Толстой обрывал свой громкий захлебывающийся смех только для того, чтобы строго спросить:

— Это правда? Ты не сочинил? А то я тебя знаю, — ты и писатель, и газетчик, значит; выдумываешь за двоих. Ну, а если анархисту самому нужен был керосин или гвозди, он тоже писал мотивированное заявление в муниципалитет?

— Тогда он шел на склад и брал все, что ему нужно.

— Вот теперь я вижу, что не врешь. У нас то же самое было. У Махно. Это и есть настоящий анархизм.

— Алексей Николаевич, — молил я, — вы только не подумайте…

— Не бойся, не подумаю. Знаю, что твои испанцы не все анархисты. Анархизм — это как кастаньеты. Конечно, не случайно кастаньеты пошли в ход именно в Испании. Но считать, что кастаньеты — это вся Испания, может только балерина.

Ночью меня будил телефонный звонок. Сотрудница полпредства кричала в трубку: «Тревога! Сейчас же ведите Толстых в убежище!» Я настойчиво стучал в дверь своего бывшего «бюро» и слышал, как Людмила Ильинична будила мужа. «Не пойду! — басил Толстой. — Спать хочу!» — «Алеша, тревога!» — «Ерунда!» — «Но Савич говорит, что надо идти вниз, а он знает». — «Врет. Сам никогда не ходит».

Наконец Толстые появлялись, и я вел их вниз. Электричество выключалось, лифт не работал, на лестнице было темно. Спускались на ощупь, изредка мелькал свет фонарика. Семь этажей да еще два под землю, в котельную, Толстой шел, беспрерывно ворча — на жену, на меня, на «дурацкое занятие воевать по ночам». В котельной было душно, жарко, в подвалах по соседству не на чем было сесть. Толстой слонялся из угла в угол, зевал, потом говорил мне: «Слушай, выйди на улицу, посмотри, может быть, никакой бомбежки и нет». Я возвращался и сообщал: первый налет кончился; где упали бомбы, еще неизвестно, ждут второго. «А пока можно идти спать? — спрашивал Толстой с тайной надеждой. «Нет». — «А если не прилетят?» — «Тогда дадут отбой». — «Черт знает что! Зависеть от каких-то бандитов с Майорки! Слушай, а почему тебя выпускают на улицу?» — «Часовые меня знают, и у меня есть пропуск». — «Пойдем вместе, погуляем у дверей, хочется воздухом подышать. А прилетят, мы убежим». Нарушая запрещение, я давал себя уговорить, и мы долго ходили по тротуару.