Два года в Испании. 1937—1939

Новых фильмов нет. Старые идут по очереди во всех кино, совершая свой кругооборот далеко не первый раз. Ток экономят, пленка стерлась. На экране вместо людей проплывают туманные пятна. Слова и музыка сливаются в неопределенный глухой шум.

Любимый герой мультипликационных фильмов не Микки-маус, как в Америке и в Западной Европе, а Попейе. Так испанцы зовут маленького матроса с трубкой, с якорями, вытатуированными на руках, влюбленного в длинную уродливую женщину и терпящего всяческие унижения от огромного свирепого конкурента. В решительную минуту Попейе съедает коробку консервированного шпината, становится сильным, как богатырь, побеждает конкурента и завоевывает любимую женщину.

С горы Тибидабо город виден целиком. Уродливая новая церковь Троицы — огромные кукурузные початки, воткнутые в землю, красивый старый собор, газовый завод, гора Монжуич, широкие линии Пасео де Грасиа, «Параллели» и «Диагонали» (они названы так по отношению к морю). Днем в бомбежку сторожа на Тибидабо точно определяют номер дома, в который попадает бомба. Далеко уходит ласковое и пустынное море. Никто уже не ждет помощи оттуда.

Порт фашисты бомбят чуть ли не ежедневно. Днем, медленно, спокойно, в безупречном строю, из-за моря показываются бомбардировщики, то один, то три, то девять, то пятнадцать, а чаще всего пять. На солнце они блестят серебром и кружат, кружат над городом.

Рыбаки стали редко уходить в море: любимое занятие фашистских летчиков — расстреливать из пулеметов беззащитные рыбацкие лодки. Фашистские суда тоже топят рыбаков. Рыбная ловля стала такой же контрабандой, как ввоз оружия.

Когда же рыбаки возвращаются с уловом, они продают его тут же на площади. Люди откуда-то узнают, что рыбаки ушли в море, и заранее становятся в очередь. Половина очереди потом уходит с пустыми руками: улов неизбежно мал. Однажды в очередь попала бомба: ни один из голодных покупателей не захотел уйти в убежище после сирен.

В порту работает дочь недавно скончавшегося профессора Феррера. Ее брат, больной студент, был освобожден от военной службы и заменял мою секретаршу, но, после того как фашисты разрезали республиканскую зону пополам, ушел на фронт, обманув врачей. Когда раздаются сирены, старуха мать начинает шагать из угла в угол в городской квартире семьи. Потом она берет дрожащей рукой телефонную трубку, набирает номер и ждет: ответят ли? Чтобы избавить ее от волнений, дочь иногда звонит первая, продолжает работать, зажав трубку между щекой и плечом, и после каждого разрыва спокойно, автоматически говорит:

— Мама, это где-то далеко.

В городе после сирен или после первой неожиданной бомбы женщины с детьми на руках бегут к станции метро. Разбуженные дети кричат редко. Потом оглушительно свистят ночные сторожа — для тех, кого не подняли сирены. Жалобно перекликаются пароходные гудки. После первых же разрывов со свистками, звонками и гудками бешено несутся пожарные и санитарные машины. Пожар внезапно освещает дрожащим светом мечущиеся тени и фантастические контуры обвалившегося дома. Полуодетые соседи раскапывают свежие развалины: может быть, там уцелели люди.

Самый длинный налет фашистской авиации продолжался двое с половиной суток. Это было в марте. Фашистские самолеты прерывали бомбежку на несколько часов и продолжали ее тоже часами. Каким-то чутьем после первой же ночи население поняло, что предстоят новые страшные сутки, и потянулось вон из города, на окрестные горы, в лес. Ехали на трамваях, шли пешком, тащили тюфяки и кастрюли. На горах располагались лагерем. Кое-кто выстроил шалашики. Остальные спали под открытым небом. Собирали сучья и валежник и на кострах варили обед. С гор смотрели, как фашисты кружились над городом, как поднимались столбы дыма. Старая женщина, задыхаясь и плача, пробежала мимо моего балкона: она видела, как бомба попала в ее дом, а там оставалась часть семьи.

Испанская почта никогда не отличалась аккуратностью. Но с тех пор, как фашистский клин разрезал республику на две несообщающиеся зоны, писем ждут месяцами. Почти нет человека, у которого не было бы близких в другой зоне или на фашистской территории. Семьи большие, и обычное положение таково: отец, мать и кто-нибудь из детей вместе; сыновья на фронтах; кто-нибудь расстрелян фашистами; кто-нибудь сидит у них в тюрьме, о третьем ничего не известно, пропал. Утром в газете лихорадочно ищут сводку: где бои? Не там ли, где Пепе? Где бомбили? Не там ли, где Лолита с ребенком? Бесконечное ожидание писем из Франции: переписка между живущими на «этой» и на «той» стороне возможна только через Красный Крест и нейтральную страну.

Вечером, кутаясь в одеяла, в пледы, часто в полной темноте, всегда полуголодные, свертывая последнюю сигарету из табачной пыли, вытряхнутой из кармана, снова говорят о Пепе, о Лолите, и отец в тысячный раз уговаривает всех, что, если от Хуана нет сведений, это еще не значит, что он расстрелян.