Два Парижа

Алферов прикрыл глаза и точно бредил, тогда как крупные капли пота густо покрыли его лоб.

– Экспедиция и привезенные ею находки вызвали фурор в научных кругах, – с усилием и вяло докончил он, – я бы мог получить награду, славу… если бы я жил…

– Но что с вами, Григорий Александрович? Почему же вам не жить? Вы же еще совсем не стары, и энергии у вас хватило бы на десятерых! И сейчас, когда вы добились такого успеха, время ли впадать в уныние! – восклицал я с удивлением.

Профессор поднял опущенные веки и уставил на меня полубезумный взгляд.

– Каждую ночь, с того дня, как я вошел в гробницу фараона, я вижу во сне хранителя его покоя… И он с каждой ночью всё ближе придвигается ко мне: страшно медленно… да, медленно, медленно и потому страшно… Теперь остается разве что пять шагов… а потом он всадит свой меч мне в сердце; и это будет смерть, я чувствую, я знаю.

Я приложил все усилия, чтобы успокоить ученого; но я понимал, что этого мало и что надо искать другие средства.

* * *

Керестели выслушал меня внимательно и с сочувствием, но вид у него был озабоченный.

– Все, что касается египетского колдовства, – область очень трудная. Всё в ней загадочно, покрыто мраком; наши обычные приемы действуют слабо и неверно. И сила, сила у них была очень большая, – сказал венгр словно про себя.

– Лучшее, что еще можно сделать, – продолжал он, подумав, – это найти какую-нибудь христианскую реликвию, из рук мученика или настоящего аскета… и потом ваш друг должен ее всегда носить при себе. Я бы даже мог вам дать… у меня хранятся привезенные мне с родины четки кардинала Миндсенти; но вот… в таких делах важно, чтобы святыня подходила к вероисповеданию, а ваш профессор ведь не католик. Подумайте сами…

Я горячо поблагодарил Керестели; я уже знал, куда теперь обращусь.

* * *

Странно подумать, что меньше чем в сотне километров от Парижа существует такая глушь! Горы, крутые обрывы… бесконечно глубокая долина открывалась теперь из окна вагона; серебристая полоска речки и зеленоватые болота лишь изредка бывали видны на миг среди изумрудных лесов.

Свято-Николаевскую пустынь, маленький русский монастырь, приютившийся на одном из этих холмов, я не имел шанса разглядеть из поезда, и лишь признал купу высоких деревьев, за которыми располагалось знакомое мне двухэтажное белое здание, служившее приютом десятку старых монахов.

Через полчаса отец Досифей принимал меня со своим обычным добрым и искренним гостеприимством и, суетясь, угощая, рассказывал свои новости и спрашивал о моих.

Однако, когда я выразил ему свое желание видеть схимника Доримедонта, его вид сразу стал серьезным, и он бросил мне почти испуганный взгляд из-под густых белых бровей.

– Уж это не знаю, – произнес он нерешительно, гладя седую бороду, – не очень-то он любит, чтобы его беспокоили. Сердит бывает; может и прогнать… Да вам по какому делу?

– Очень важное дело, батюшка. Можно сказать, о спасении человеческой жизни речь идет. Видите, нарочно из Парижа за тем приехал.

– Ну, коли так, ничего не сделаешь. Попробуем; рискну ему доложить.

Час спустя мы карабкались уже по глухой узенькой тропинке, извилинами подымавшейся по крутому склону горы. Кругом был сущий рай; благоухание цветов наполняло воздух, многоголосое птичье щебетание стояло в ушах. Высокие кусты закрывали вид с обеих сторон, и только иногда, раздвинув их, можно было посмотреть вниз на казавшиеся лиловыми верхушки деревьев под откосом. Жара стояла невероятная, и мы оба поминутно утирали пот со лба.

– Далеко еще? – не вытерпев, спросил я наконец.

– Почти что пришли уже, – приглушенным голосом отозвался мой спутник.

И правда, через несколько минут всего мы очутились на просторной пологой поляне, окруженной мелколесьем и кустарником. С одной стороны в глубине ее замыкал почти отвесный обрыв, и в его известняковой поверхности жутко чернело отверстие пещеры…

Мы робко приблизились. Отец Досифей, к некоторому моему удивлению, заметно волновался при мысли потревожить старца. Но ему не пришлось и одного слова вымолвить…

На пороге выросла вдруг странная для взгляда фигура – я видел Доримедонта в первый раз в жизни. Пустынник низко пригибался к земле, так что мне прежде всего бросились в глаза широкие плечи, с которых спадала старая, ветхая, и во многих местах порванная ряса, украшенная, как и его клобук, белым изображением черепа и костей, а уже затем его босые ноги, тонувшие в высокой траве лужайки.

Черные, как смоль, хотя схимник был уже очень стар, нерасчесанные волосы и борода густой волной сбегали вниз, нависая чуть не до земли. Когда же он поднял бледное лицо, я невольно глубоко поклонился, не меньше, чем в пояс; темные горящие глаза мне посмотрели точно бы прямо в душу.

– Знаю, чего ты хочешь, – сказал отшельник, благословляя меня издали, – так и быть; помогу. Но ты скажи Григорию Александровичу, что он и сам должен о Боге помнить; не так уж и молод; поретивее бы ему след молиться и поменьше о мирской суете заботиться. Вот, как пришло испытание, так оно и сказывается. Ну, лет пятнадцать он еще проживет.