Два писателя, или Ключи от чердака

Когда-то мы с Лёней с черного хода проникли в театр Моссовета, там давали «Царскую охоту» с Тереховой, билетов не достать и не поймать. Перемахнув через забор на задах театра, как партизаны, пересекли заснеженный двор, пробрались за дверь, узким коридором вышли на свет лампы и неожиданно оказались в мастерской, где склонился над верстаком старый Джузеппе, он был в очках и клетчатой рубашке. Я испугалась: выгонят. Но мастер вообще не обратил на нас внимания! Только что в поисках лишнего билета бросались ко всем, кто был без пары, ко всем останавливающимся машинам, к каждому, кто засовывал руку в карман, вместе с другими окружали женщину, отбивавшуюся словами: «Ребята, да у меня всего один!» За стенами театра ловили удачу, а здесь… Здесь пахло стружкой, повизгивал рубанок и создавалось волшебство. Здесь время тикало по-другому. Мы вышли на лестницу, повесили свои курточки в актерском гардеробе, рядом снял плащ красавец Арамис, тот самый, из «Доживем до понедельника». Последовали за дамами в тяжелых пудреных париках, в екатерининских платьях. Одна из них обернулась, щелчком выбросив сигарету: «Ну что, на сцену?» Мы опомнились и кинулись искать выход в зал.

– Только зеркало зеркалу снится, тишина тишину сторожит… Гениальная Ахматова, гениальная… Пусто-то как, а, Иринушка? Гулко-то как… – Он нагнал меня в галерее с помутневшими зеркалами, остановился, слушая тишину.

– Господин Чмутов! – восторженно, откуда-то с лестницы трубит Розенблюм, словно гном из ТЮЗа. – Тут в кабинете у главного гриб вырос на потолке! Это ведь по вашей части?

Я поворачиваюсь, ухожу быстрым шагом. Темный коридор ведет к освещенной сцене, где, как античный хор, выстроились все наши. Замечаю в обрамлении моей шляпы ожесточенное лицо Майорова, пробираюсь в общий круг, вижу в центре крест, высокий, из грубых досок, с венцом из колючей проволоки. В полутьме зала усердно крестятся женщина в черном и ее дети-подростки, сын и дочь. Мы прервали их песнопения.

– Деятели культуры из Свердловска, – представляет нас Нетребко. – А это местные баптисты.

Женщина, светло улыбаясь, кивает. Мальчик, взбежав к нам на сцену, приглашает зайти чуть позже: после баптистов здесь будет кунг-фу, после кунг-фу азербайджанское землячество. Джемма Васильевна интересуется расписанием служб и порядком аренды помещения. Девочка, прижавшись к матери, разглядывает дочь Розенблюма. Пахнет плесенью. Розенблюм с режиссером из Питера обсуждают покрытие сцены, у них прекрасная дикция, в зале хорошая акустика. Чмутов играет со словом покрытие. Я кожей чувствую, как напрягся Майоров.

– Крест сами делали? – набрасывается он на мальчика. – И венок из проволоки? И гвозди в ладони Христа ты бы вбил?!

– Андрей, – не выдерживаю я, – отдавай мою шляпу!

Мы рвемся на солнце, на воздух. Сзади захлебывается Алла Пояркова:

– Это так трудно – первый раз поднять руку на крест. А пойти на исповедь, к причастию… Девочки, я сейчас читаю Ветхий завет, там такая жестокость, все эти завоевания. Я жду с нетерпением, когда мудрость начнется. Ирина! У вас все детки крещеные?

Машинально киваю – мол, тоже жду с нетерпением, когда мудрость начнется.

33

Алла выбегает с фуршета чуть не плача:

– Что случилось с Игорем? Он был такой хороший!

– А что с ним случилось? – втайне радуюсь, что сегодня конфузиться не мне одной.

– Они с Андреем совсем стыд потеряли, – Марина, смеясь, глядит на Майорова.

– Да, – гордится Майоров, – мы распоясались. Он говорит, что у Джеммы клитор пять сантиметров, а я считаю, все десять!

Теряюсь:

– И вы оба знаете сколько?

– Так это ж баба еще из советского выставкома, – успокаивает меня Майоров, – у нее яйца, как у коня маршала Жукова! Бронзовые.

В растерянности оглядываюсь на Марину. Она улыбается:

– Он почти не закусывал, сейчас же пост. Я уж и сама на него ругаюсь.

Интересный вопрос – границы целомудрия. Почему на Майорова Алла не сердится? В зрительном зале набрасываюсь на Чмутова:

– Что ж ты делаешь с Аллой Поярковой?! Разве можно разрушать этот мир? Еще и сплетничаешь как баба!

– Да ведь мне-то все можно, я писатель. Я, Ирина, может, и есть баба. Мы ж не знаем, кто мы есть, пока не умрем.

В антракте он ругал спектакль, так увлеченно и яростно, что все разбежались. Он остался один посередине фойе, я насмешливо посочувствовала:

– Ну что, Игорь, горе от ума?

Он вдруг успокоился, посмотрел усталыми глазами:

– Я выпил пятьсот граммов водки. Скажи, что здесь может нравиться? Почему это называется театром? По-моему, это цирк.

Я объясняю, что больше люблю цирк, чем неслучившийся театр: шест у папы на лбу, мальчик лезет, а располневшая мама в боа и бикини не сводит с мальчика глаз… Надо бы как-нибудь рассказать про мой последний поход в Большой.

34