Сейчас он сидел на утреннем сквознячке, грея руки о глиняную кружку. «Сегодня! – пообещал он себе. – Сегодня я позвоню этому человеку и попрошу о встрече».
Он посидел еще немного, наблюдая за стайкой воробьев, клевавших что-то среди прошлогодних пожухлых огородных листьев…
– Уважаемый Владимир Михайлович, хочу спросить вас… – Кузнецов говорил неторопливо, благодушно смотрел на посетителя, сидевшего перед ним. – Знаете, я по роду службы привык задавать вопросы, менталитет сыскаря, так сказать. Скажите, а не связан ли ваш интерес к молодому человеку с… Лидией Романовной Медведевой?
– Почему вы об этом спрашиваете? – удивился Фоменко.
– У меня есть основания для этого, поверьте.
Фоменко молчал долгую минуту, потом сказал коротко:
– Нет, не связан.
– Не связан? Ну, на нет и суда нет. Сейчас его приведут.
– Вам удалось установить его личность?
– Удалось. Его зовут Дмитрий Ковалев. Он три недели жил у одной старушки, снимал угол. Нам позвонил ее сосед. Наш человек был там, изъял его вещи. Среди вещей находился паспорт на имя Ковалева, несколько писем и фотография. Парень воспитывался в детском доме. Что такое детский дом, вам рассказывать не нужно, я думаю?!
– Не нужно. Когда его отпустят? – спросил Фоменко.
– Его отпустят сегодня.
– Значит, он не имеет никакого отношения к убийству?
– Не имеет.
– Зачем он оговорил себя?
– Не знаю. Могу только догадываться. Могу только догадываться, почему он признался в убийстве, которого не совершал. Я поделюсь с вами своими догадками чуть позже.
– Он здоров психически?
– Здоров. Он в полном порядке. Есть некоторые проблемы, не проблемы, а скорее издержки воспитания, полученного в детском доме. Не на всех подобный жизненный опыт действует одинаково. Дмитрий замкнут, неохотно идет на контакт, часто меняет места работы. Друзей у него нет, он инфантилен, как те, кто вырос вне семьи. Есть вещи бытового характера, о которых он не имеет ни малейшего понятия. Мы запросили детский дом, где он воспитывался. Характеристика стандартна, воспитатели отмечают пассивность, безразличие к условиям жизни, отсутствие друзей.
– Он пьет?
– Не думаю. Вряд ли. И не колется.
– У него есть специальность?
– Он слесарь пятого разряда.
Мужчины помолчали. Фоменко с удивлением отметил, что волнуется перед встречей с парнем. Кузнецов покопался в своей папке, вытащил конверт и протянул Фоменко.
– Сейчас его приведут, а вы тем временем прочитайте вот это.
– Что это? – удивился Фоменко, почувствовав, как неприятно заныло под ложечкой.
– Письмо. Оно было найдено в его вещах. Конечно, читать чужие письма нехорошо, но бывают ситуации, когда это, так сказать, оправдано и допускается.
Фоменко нерешительно раскрыл конверт и вытащил замусоленный на сгибах, десятки раз читаный-перечитаный листок из школьной тетради. Развернул и начал читать. Он повернулся к окну, притворяясь, что ему нужно больше света, а на самом деле инстинктивно пытаясь уйти от чужого взгляда. Он и сам толком не знал, почему так волнуется. Но Кузнецов не смотрел на гостя. Он разложил на столе свои бумаги, сидел тихо, как мышь, перебирал бумаги, шуршал страницами.
Фоменко закончил читать и задумался. Листок он аккуратно вложил в конверт, а конверт положил на стол. Кузнецов скользнул взглядом по его сжатым кулакам, лежащим на коленях, посеревшему и мгновенно постаревшему лицу и подумал, что, возможно, перед ним сидит сейчас потенциальный убийца генеральши Лидии Романовны Медведевой, в девичестве Кермас. И, кто знает, что случилось бы, попади это письмо в руки Фоменко пару месяцев назад…
«Дорогой Дима, – начиналось письмо, – пишет тебе Ковалева Светлана Илларионовна, сестра твоей мамы, а значит, твоя тетка. Письмо мое покаянное, ничего уже не исправишь, так хоть душу облегчишь. За все в этой жизни нужно платить. Когда приходит твой последний час, вспоминаешь всех, кого обидел и предал ради лишнего куска и спокойной жизни, и так больно делается на душе! Я давно хотела тебе написать, да боялась и утешала себя, что, может, у тебя своя интересная жизнь и хорошие люди вокруг. Дай-то бог! А только, думаю, все равно, нужно тебе знать свою семью, и кто ты есть.