Два рассказа

На первый взгляд кажется, что «Визит» рассказывает о человеке, пережившем катастрофу. И об этом тоже, но не только об этом. Всего несколькими предложениями автор рассказа намечает жизнь главного героя до войны и его предательство по отношению к любимой.

Естественно, что всё пережитое героем рассказа во время катастрофы описывается с заслуженным уважением, болью и сочувствием. Даже попытка героя объяснить проявление его настоящего характера катастрофой, не заставляет Л. Гольдберг изменить это уважение и сочувствие.

А вот последняя сцена жестокой картины современности возвращает нас к истинному характеру героя, к исконным чертам его характера: неспособности контролировать свои поступки, к безответственности, к импульсивности. В конце концов — к предательству чувства, долга, любви, любимой, да и самого себя.

Лилия Креймер

Счастье [1]

А

Мать ходит медленно. Её маленькое и худое тело раскачивается при ходьбе. Маленькие и худые женщины двигаются быстро. Но здесь её сын. Он лежит пластом в шезлонге. И она ходит медленно. Когда она подходит к нему, наклоняется над его головой, поправляет подушку, то Шани видит тонкую сетку морщин, которая покрывает её ещё округлую щеку. Её волосы, волосы редкие, волосы седые, натянутые на её голове, как нитки на катушке, касаются его шевелюры, черной и непослушной. Свет заката придаёт её седине лёгкую розовость. Эта розовая голова принадлежит его старой матери. Шани видит эту голову, склонившуюся над слабой шеей — увядший и тяжелый цветок на тонком стебле.

«Тебе так удобно, сын?», — спрашивает мать.

«Я очень счастлив, мама», — улыбается Шани.

Она в недоумении пожимает узкими плечами, поднимает голову и качает ею, изображая полное бессилие. Она обижена. Она ждёт стонов и жалоб. А он улыбается. Она снова нагибается, склоняется к его ногам. Её худые руки с острыми локтями, руки девочки, которая всё ещё не повзрослела, протянуты вперёд. Её быстрые руки поправляют там, внизу, в конце длинного шезлонга протез его ноги. Она хочет спросить его ещё раз, хорошо ли ему, но так и не решается.

«Мама, мне очень хорошо», — снова возвращается Шани к своим словам с тихим упрямством.

Она выпрямляется и уходит. Уходит медленно, на цыпочках, будто боится разбудить его. Шани лежит и улыбается.

Пара кипарисов, растущих возле низкого забора, чернеет на фоне розового моря и неба. Ворота открыты. Белые каменные ступеньки спускаются к морю. Его взгляд витает в высоте. Желтый змей в прозрачной синеве. Детская радость оглашает берег. И Шани кажется, что его ухо различает в этом хоре ликующий крик Дорит. Он касается языком губ и чувствует тонкий и острый вкус морской соли.

За ним, за стеклянной дверью дома — шаги матери. Сейчас они быстрые и легкие. Он слушает. Она ходит туда и обратно по комнате. Туда и обратно как маятник. Он думает о ней: маленькая женщина с большими тревогами. Беспокойство и неверие женщин. Таковы они — матери, любимые, девушки. Она обижена. Старая мать. Этот закрытый мир. Мир молчащих мужчин. Они не плачут. Не выплескивают наружу свои заботы. И так всю жизнь. Всю жизнь. Этот взрослый сын и его спокойствие. Его ужасающее спокойствие. Она не прощает. Не прощает ему, что он любит прозрачный свет этой страны. Что ему хорошо здесь. Хорошо ему и сейчас, после того, что Юля ушла и оставила у него на руках Дорит, хотя она и не дочь ему; потому что он, сын старой матери и отец чужой девочки, дочери Юли, смеет быть счастливым в своём одиночестве, и сейчас, после того, как ему отрезали ногу. Счастье и покой калеки. Он обманывает её. Она уверена, что он издевается над ней. Он скрывает от неё своё отчаяние и боль, свои тревоги, чтобы она оставалась вне его жизни. Она не прощает. Матери, живущие в женщинах, не умеют прощать…

Он закрывает глаза и пытается убедить её мысленно: «Но мне, действительно, хорошо, мама! Мне очень хорошо».

В ответ он слышит её сдавленный голос, сдерживающий раздражение, пытающийся преодолеть обиду и обижающий: «Я знаю, ты блаженный… как и твой отец».

При всей её боли эта женщина никогда не постигла, никогда так и не поняла самое дорогое, самое любимое ею: «И твой отец был блаженный… такой же».

Он снова открывает глаза, и красные лучи заката заполняют всё. Они так похожи на буйную гриву Юли. И Юля говорила с ним так. Все женщины обвиняли его в этой странной вине; да и голос её, пьяный, истеричный:

«Ты блаженный: ты знаешь, что ты такое? Ты святой! Я не могу жить с блаженным! Не могу. Не могу. Не могу!»

И она ушла. И оставила ему свою маленькую дочку Дорит. И хорошо, что ушла. Но Дорит. Ведь и она тоже, когда вырастет, будет враждебной, как и все женщины?

И всё из-за того, что он спокоен и знает счастье в жизни человека, а они видят в нём почему-то большую обиду и называют это знание «святостью, блаженностью». Жалко, что Дорит будет такой же женщиной, как все.