Два рейда

— Почему же? Каждый разведчик должен, быть минером, — вставил я.

— Если хотите знать, я не просто минер, а командир саперной роты. Да и большинство ребят во взводе — минеры, переквалифицировавшиеся в разведчиков, — продолжал Семен Семенович. — Работы нам в Сталинграде было по горло. Приходилось выполнять не только свои прямые обязанности, но и как пехотинцам обороняться, стоять насмерть…

Сначала Семченок говорил неторопливо, как бы нехотя, потом воспоминания подхлестнули его, и он заговорил живее. Рассказывал о саперах, отзывался о них с теплотой. К людям этой мужественной военной профессии он относился с особой симпатией. И не только потому, что сам был сапером. Всем известно, насколько тяжелая и опасная их служба. Справедливо говорят: сапер ошибается раз в жизни…

Старший лейтенант подумал, видимо припоминая подробности тех событий, и продолжал:

— К тому времени, о котором я говорю, все попытки немцев полностью овладеть Сталинградом и выйти к Волге, хотя и с трудом, но отбивались нашими войсками. Бывали случаи, что уступали клочок земли, дом, квартал, но затем ночью отвоевывали. Противник все же не терял надежды прорваться. Только теперь немцы наступали не по всему фронту, а на отдельных направлениях: сегодня в одном месте попробуют, завтра в другом… И везде терпят неудачи. Тогда они изменили тактику. Однажды перед фронтом обороны нашей дивизии создали ударный кулак из пехотных и танковых подразделений и после мощной артиллерийской и авиационной подготовки бросили его в бой на узком участке. По тому, с каким упрямством они лезли, мы поняли: немцы решили во что бы то ни стало прорваться к Волге именно здесь. Надо сказать, это место для прорыва они избрали не случайно. Если бы им удалось выполнить задуманное, то они убивали бы двух зайцев: держали бы под прицельным огнем реку и выходили во фланги и на тылы наших соседей. На карту ставилась судьба всей обороны. К этому надо прибавить еще и то, что дивизии как таковой не было. Подразделения, обескровленные в неравных боях, действовали на пределе, еле сдерживали атаки противника. Об этом догадывалось и немецкое командование.

Наступил момент, когда и наше командование поняло: без подмоги пехотным подразделениям не устоять… Как-то вызывает меня генерал — командир дивизии — и говорит:

— Понимаю, лейтенант, люди после ночной вылазки устали, по правилам им полагается отдых, но, видно, отдыхать будем после войны. А сейчас пехоте приходится круто, надо помочь. Как ни верти, а кроме вашей роты послать некого…

Об этом комдив, мог и не говорить. Я прекрасно знал— резервов никаких нет. Давно под метелку подчищены тылы, далее писарей посадили в окопы. Да что писаря! Раненые, способные держать оружие, оставались на позициях. Но при всем при этом редко какая рота насчитывала в своем составе более двадцати человек. А участок обороны выделяли как для настоящей роты. Вот и получалось, что самая полнокровная— моя рота, саперная. У нас было двадцать девять человек.

— Помогите братьям-пехотинцам. На вас вся надежда, — не приказывает, а как бы просит генерал. Говорит. — Любой ценой задержите врага.

— Есть задержать врага! — отвечаю, а сам думаю: «Вот это задачка».

— Не пропустите — быть вам героем. Пропустите — не вносить головы… Желаю удачи, — напутствовал меня командир дивизии. Это уже был приказ.

Вышел от генерала и иду будить своих хлопцев, а сам думаю: «Ну, Семен, героем тебе не быть. Это — как пить дать. Мозгуй, как задачу выполнить и голову сберечь».

Поднял роту по тревоге, вывел на позицию и тут понял — помогать-то, оказывается, некому. От пехотной роты остались единицы, да и те все раненые. Просто в голове не укладывается: как это им удавалось до сих пор сдерживать фашистов!

Еле успел расположить людей, даже толком не поставил задачи, а немцы тут как тут… Они, вероятно, прозевали наш приход и рассчитывали на успех. Но неожиданно натолкнулись на упорное сопротивление. Их продвижение застопорилось. Тогда гитлеровцы на небольшой клочок паханной и перепаханной снарядами и бомбами земли обрушили огонь артиллерии и минометов…

Мне довелось побывать в разных переделках, но в такую артиллерийскую молотилку попал впервые. Длилась она всего десять-двенадцать минут, а показалась до ужаса долгой. Снаряд ложился к снаряду. Посмотришь, живого места не осталось, где бы не пропахали осколки. Сжавшись в комок и стараясь слиться с землей, я всем телом, каждым нервом ощущал неприятные, вызывающие озноб толчки. От страшного непрерывного грохота заложило уши. Во рту — горечь…

Меня беспокоила судьба товарищей. Лежу и думаю: «Ну, все! Отвоевались!»