Маурисио улыбнулся и с подчеркнутой радостью вскочил ей навстречу. Потом поцеловал Монику и вручил ей цветы. И сразу же посмотрел на Эву. А Эва посмотрела на него. На него и на Монику. Теперь она лучше понимала, что имела в виду подруга, когда раз за разом повторяла, что в Маурисио есть что-то необыкновенное.
Необыкновенное? Но что именно?
Как всегда бывает, когда люди испытывают взаимную искреннюю симпатию, хотя и стараются не выставлять напоказ свои чувства, ужин пролетел очень быстро. К тому же было выпито много вина. После десерта, обменявшись обещаниями непременно повторить приятную встречу, они направились к стоянке, где и распрощались. Моника с Маурисио поехали к нему домой. С некоторых пор она предпочитала поступать именно так, поскольку, хотя никогда не говорила об этом вслух, ее отцу не нравился Маурисио, и не просто не нравился. Чак Паркер почти что возненавидел его. Моника, разумеется, защищала любовника, но отец, сидя за бутылкой, пытался предостеречь ее, ведь как только он видел этого парня, чутье подсказывало ему: несмотря на показное благородство, человек он бесчестный. И вообще, что она знает про эти его якобы деловые поездки? Моника всем сердцем хотела верить любовнику, однако порой и ее тоже одолевали сомнения.
А Эва, как всегда, поехала домой одна. Но сегодня она, казалось, заразилась желанием пококетничать и услышать в ответ слова любви. И поэтому сейчас чувствовала себя еще более одинокой.
Почти против воли она позвонила в Вашингтон сенатору Хэтчу. Но после нескольких гудков услышала голос автоответчика.
Его увели!
Маурисио Боско был доволен. Он чувствовал, что стал невидимым режиссером театра марионеток и научился весьма ловко управлять куклами, дергая за сложно переплетенные нити. Однако ради успеха представления ему приходилось осваивать все новые и новые приемы и трюки. Правда, теперь, когда удалось значительно усилить роль кубинцев в Венесуэле, следовало еще тщательнее соблюдать конспирацию и скрывать свое подлинное лицо, особенно во время встреч с Моникой, которая по-прежнему была одержима идеей расследовать и открыть миру цели наводнивших ее страну кубинцев.
В свою очередь Эва, как и прежде, была одержима идеей вычислить человека, посланного в Венесуэлу для руководства всеми операциями
Какие-то свои наблюдения Эва обсуждала с Моникой, и обычно это случалось после занятий йогой. Эва не старалась специально наводить подругу на важную для себя тему. Просто Моника ненавидела то, что сама называла “кубинской оккупацией”, и готова была говорить об этом сколько угодно и где угодно.
– Невозможно и дальше закрывать глаза на то, какую власть получили кубинцы в Венесуэле, – с горечью жаловалась она Эве. – Трудно найти правительственную организацию, где в руководстве не было бы их советника.
Кроме того, от своих источников Эва получала информацию и о росте недовольства в армии. Венесуэльские офицеры не желали смиряться с тем, что кубинские военные с возмутительной настойчивостью внедрялись во многие гарнизоны страны.
Эва негодовала… И не знала, что делать дальше. Речь шла о вторжении мощном и неудержимом, хотя вроде бы и неявном для остального мира. Ее начальство в Лэнгли решило – и справедливо решило, – что американцы не могут ни остановить, ни повернуть вспять кубинское нашествие, поэтому сочло, что единственный практический выход в данной ситуации – по мере сил смягчать его последствия. Эва получила очередной приказ обнаружить руководителей кубинской резидентуры, установить за ними наблюдение и попытаться завербовать, сделав двойными агентами, а в случае необходимости “нейтрализовать”.
Эва очень старалась выполнить задание, но каждый день наталкивалась на новые и новые препятствия, мешавшие ей добиться успеха. В самой глубине души она уже стала подозревать, что эта задача ей не по плечу и вряд ли выполнима. Хотя это, безусловно, поставит крест на ее карьере, а может, и на жизни.