Два солдата из стройбата

Коломийцев сидел за письменным столом, вальяжно развалившись в кресле и уперев локти в бумаги, рассыпанные на столе. Позади него, на старом учрежденческом шкафу стояла большая обшарпанная клетка с красивым лимонным кенарем, который, скосив изумрудный глаз-пуговку в сторону Василия, мелодично затренькал. Майор любовно оглядел птичку и повернул голову к вошедшему. Осмотрев Пшеничникова, он остался недоволен его видом. «Что же это вы, товарищ солдат, являетесь перед командиром в таком виде – сапоги запылённые, ремень ослаблен, гимнастёрка – комом! А верхняя пуговица у вас вообще расстёгнута, – это же беспредельное пренебрежение Уставом! Может быть, вы тем самым показываете своё коренное отличие от прочих? Да, я вижу в том месте, где у вас расстёгнута пуговица, – шёлковый шнурок, вероятнее всего – с крестом, но это не даёт вам права быть лучше прочих. Вы не в храме и не в семинарии, вы, товарищ солдат, в Советской Армии, где нет места, между прочим, религиозной пропаганде, которую вы сеете направо и налево! Кто позволил вам создавать здесь какие-то секты и втягивать в них молодых бойцов, кто разрешил опутывать религиозными сетями неокрепшие души новобранцев? Вы мне прекращайте это мракобесие! Здесь место работе замполита, социалистической идеологии и коммунистической морали! А вы мне тут дурите мозги всепрощением и пацифизмом!..»

Коломийцев в гневе встал со своего места. Лицо его покраснело и он, уже замолчав, продолжал ещё, тем не менее, сверкать глазами в сторону понуро стоящего посреди канцелярии Пшеничникова. «Разрешите идти?» – вытянулся Василий перед командиром. «Идите! – откликнулся майор. – И поразмыслите о том, что я вам сейчас сказал!» Когда Пшеничников покинул канцелярию, Коломийцев обратился к Мокееву: «Товарищ сержант, – прошу вас, пожалуйста, выбейте религиозную дурь из головы этого отщепенца! Но имейте ввиду, – это не приказ, а просто дружеская просьба!» – «Есть, товарищ майор!» – бодро отрапортовал сержант.

Через полчаса, не откладывая дела в долгий ящик, Мокеев вызвал ефрейтора Гогнадзе, несколько минут пошептался с ним и приказал привести Пшеничникова. Вскоре все трое покинули казарму, пересекли территорию части по диагонали и оказались на заваленной ненужным хламом площадке, расположенной за хоздвором. С одной стороны площадка была огорожена выщербленною стеною, а с другой её прикрывали мусорные баки инструментальных цехов, наполненные металлическою стружкою, промасленными тряпками, огрызками и обрезками металла, ржавыми запчастями неизвестных агрегатов. В углу площадки стоял старый летний нужник. Он был давно переполнен и томился в ожидании ассенизаторских машин, ещё на прошлой неделе заказанных начальством.

Пшеничникова поставили к стене. «Сейчас мы тебя будем убивать…» – буднично сказал Мокеев. Он подошёл к Василию и с треском ударил его открытой ладонью по щеке. Голова новобранца метнулась в сторону. «А теперь подставь правую! – с усмешкою добавил сержант. – Подставь, подставь, как учил тебя Христос…» Пшеничников глянул исподлобья на Мокеева, приподнял подбородок и развернулся правою щекою к своему мучителю. Сержант занёс левую ладонь и с видимым удовольствием изо всех сил ударил его по другой щеке. Лицо Василия вспыхнуло неровными багровыми пятнами.

Мокеев дал знак ефрейтору, тот подвинулся к пацану, зашёл за его спину и крепко обнял худенькую фигурку, словно любимую девушку. А сержант в это время положил свою громадную пятерню на лоб Пшеничникова и с силою, ломая слабое сопротивление его тощенькой и слабой шейки, нагнул солдатскую голову. Свободною рукою полез он ему за пазуху и выудил из недр гимнастёрки серебряное распятие на шёлковом шнурке. Пшеничников дёргал головою, пытаясь освободить стиснутый железными пальцами Мокеева лоб. Ярясь, сержант дёргал за шнурок, пытался сорвать его через упрямый подбородок. Наконец, преодолев противодействие Василия, он грубо и резко поддел распятие, – так подсекают пойманную рыбу и в восторге ведут её до жадных, трясущихся в предвкушении добычи рук… Мокеев поднял освобождённый крест и с почти плотским вожделением глянул на него. «Веди!» – сказал он ефрейтору Гогнадзе и двинулся в сторону летнего нужника. Все трое вошли в сортир и стали в преддверии ближнего очка. Пшеничникова подтолкнули ближе. Сержант торжественно поднял крест, занёс его над сортирным отверстием, подержал несколько мгновений, словно бы смакуя ситуацию, и… отпустил… Распятие медленно-медленно, словно нехотя, преодолело расстояние до очка и упало вниз, в зловонные фекальные массы…

Гогнадзе взял Пшеничникова за шиворот, развернул в сторону выхода и, размахнувшись ногою, дал сильного пинка. Василий вылетел наружу…

Тем временем подошло время присяги, и все новобранцы благополучно её приняли. Это был торжественный день, все были в приподнятом настроении, но Пшеничников скучал, киснул, смотрел хмуро и в конце концов признался Петрову: «Если б не мирное время, я не стал бы присягу принимать… Ведь прикажут убивать и я должен буду убивать… А ведь я не могу убивать…»