Два Вальки Моторина

И пришлось нам с Геркой вместо кино тащить на себе домой эту огромную банку… Но тетя Нина была тут ни при чем: откуда ей знать, что я хочу не рыбок, а Лорда?

Теперь тетя Нина помогала тете Инге печь именинный пирог. Через приоткрытую форточку слышно было, как они переговариваются на кухне: сперва обсуждали, сколько класть изюму, потом втыкали свечки — тринадцать свечей по числу полных Никиных лет…

А на улицу лился праздничный вкусный запах.

* * *

Есть в Никином дворе местечко под названием «Угол». Никакой это на самом деле не угол, а такая ниша в стене — архитектурный каприз. Из «каприза» и кустиков, посаженных вдоль стены, получился тайник: ты видишь оттуда Никин подъезд и все четыре подворотни, а тебя не видит никто.

Тут я и сидел на брошенной кем-то досочке. Родителям моим в Никин двор заглядывать не к чему: мама, как пришла, сразу, конечно, увидала мою записку. И успокоилась. Может быть, прилегла даже чуточку отдохнуть… "Наверное, и хорошо, что взял и не остался ждать маму, — думалось мне. — А то бы ей не отдыхать, а мне не сидеть бы в засаде".

Не сидеть здесь я не мог. Я держал под присмотром главный, уличный, вход. Ведь здесь сегодня под аркой из серого гранита появится Катерина.

Она не являлась. Шли и шли с цветами, с коробками девчонки из нашего класса, девчонки из параллельного. Мальчишек вообще как будто не звали. Интересно, что они делают там одни?.. Никина комнатушка выходила как раз в «каприз». И, подтащив мусорный бак, я шагнул с него на выступ стены…

Ника завязывала перед зеркалом кушачок и чему-то смеялась. Остальных видно не было.

Эта Ника — смешная, похожая на щенка — была для меня совсем особым человеком, как никто: ведь с ней шепталась обычно ее двоюродная сестра Катерина…

Вдруг кто-то больно схватил меня за лодыжку. Геркин голос рыкнул:

— Что? Шпионить?

— Чего ты? — спрыгивая, изумился я.

— А ничего! — он приблизил ко мне красное от злости лицо. — В лоб получишь, вот что!

— Да? А если я сам тебе врежу?

Драться с ним не хотелось. И, глядя на его выставленную челюсть, я только подумал про себя: "Неужели ему нравится Ника? Ну и дела!" И ушел от него, презрительно сплюнув.

Разве мог я тогда подумать, что вижу моего Герку в последний раз?

* * *

"Как на Никины именины испекли мы каравай…" — я услышал это нестройное пение и сразу понял, что пришествие Катерины было мною бездарно пропущено. Никина двоюродная сестра жила с их бабушкой, и с тетушками, и с детьми тетушек не у нас, а на Мытнинской улице. И похоже, что пока я ждал, когда Герка уберется со двора, они все прошли. Из окон доносился теперь хохот, поцелуи и общий гвалт. Катеринин голос, правда, не пробивался. Но Катерина и не станет орать. Стоит небось в сторонке со своей полуулыбкой и спокойно ждет, пока обратятся к ней…

Я подобрался ближе, выставил ухо:

— Спасибо, спасибо! Ой, какое спасибо! — щебетала Ника. — Погодите, а где же Катюшка?

Гвалт сразу пропал, будто его выключили. Осталось лишь покашливание Никиной (и Катерининой) бабушки. Оно было такое, будто бабушка хотела сказать: "Ах, лучше вы меня не спрашивайте!.."

— А ты еще не знаешь? — ворвался голосок одной из сестриц. — Очередное Катькино сумасбродство. Представь только…

Но бабушка перебила решительным баском:

— Катю не ждите. Тебе, Никуша, от нее поцелуи. Она на денек-другой в Москву отъехала…

Так я остался без дома, без Герки и без Катерины.

ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

Записки моя мама писала ласковые и так же ласково отвечала по телефону: "Сынок! Ты где? Иди домой, а?.. Иди…" Боясь это услышать, я выпаливал скороговоркой: "Это я. Я жив!" — и скорее вешал трубку…

В вечер Никиного дня рождения я поступил именно так. (Между прочим, один из автоматов в Щербаковом переулке вот уже скоро два года соединяет безо всякой "двушки"…) Такой мой звонок давал надежду, что инфаркта у мамы не будет. А домой идти не стоило… Я вдруг ясно увидел: если исключить слепой родительский инстинкт (а папа сам говорил, что он вреден), такой сын, как я, моим родителям вовсе не нужен. Все во мне их раздражает: "Сын! Ты не умеешь себя поставить. Как можно допускать, чтобы тебе кричали «шкет», или: "Господи, Валя! О чем только вы говорите с твоим Геркой?! Слышала и краснела — такие махровые глупости…"

Ну и что? А я, может быть, хочу говорить глупости!.. А вы — прирожденные отличники, воспитанные, образованные, наслаждайтесь своим великолепием сами, я больше не стану вам мешать. Стану жить один, не пропаду. Я что-нибудь такое придумаю…

Так или примерно так я размышлял всегда — при каждом побеге. Но проходили сутки или чуть больше — и мысли эти куда-то испарялись… Испарились и на этот раз. Потянуло домой. Захотелось услышать, как мама напевает, а папа хохочет и как они перебрасываются шуточками, — пусть бы даже и на мой счет… Захотелось, лежа в постели, прислушиваться к их вечерним теплым голосам…

Вот тут-то до меня наконец дошло, как ужасно то, что случилось… и как непоправимо…