Два века о любви

Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,

пока не подсудна как вид половых преступлений.

Но рвёт, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,

чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.

Роскошно, печально живёт одиночество в теле —

не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.

Счастливцев, его изгонявших вдвоём из постели,

всегда подменял одинокий огромный кузнечик.

И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.

И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.

И страшно спросить: неужели и это приснилось —

то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?

Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно

и мне обещала нелепая эта кривая —

очнуться в любимых руках беспредельной, как слово,

под масками несовершенства себя не скрывая…

А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.

А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.

За нас – чем стыдней, тем бессмертней – на белое ляжет

любовь, от которой родятся стихи, а не дети.

«Радуясь, что это безответно…»

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки —

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…

Женственность

Сладким лекарством и горьким вином

влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой

струнами всеми звучать об одном,

радугу их ослеплённо даря ему,

шёлковой кошечкой млеть под рукой,

ждать и хранить золочёными ножнами,

и не спросить его: кто ты такой,

чтоб на тебя променять невозможное?!

«Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером…»