Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

Обучать собственного сына нелегко. Как я ни стараюсь быть объективным, ставить ему оценки, которые он заслуживает, как ни требую от него, чтобы он обращался ко мне почтительно, на «вы», но меня не покидает чувство, будто ученики и их родители уверены, что мы разыгрываем комедию.

Не скажу, чтобы я очень любил свою работу, но я дорожил и дорожу уважительным к себе отношением. Я хочу, чтобы меня уважали как мои начальники, так и семьи учеников. Я заметил, что все, у кого скудный заработок, просто помешаны на уважении к себе. А учителя превратили это в культ. Завоевать уважение родителей не так уж трудно — для этого нужно лишь ставить ученикам в табель высокие оценки. Уважение прямо пропорционально выставляемым оценкам. Надо еще, правда, обладать выдержкой и, подавляя зевоту, терпеливо выслушивать рассказы родителей о проделках и удивительных талантах их детишек. В школе я один из самых уважаемых учителей.

Куда труднее добиться уважения начальства. Моя директриса, например, очень скупа на уважение. Я стараюсь изо всех сил. Прихожу в школу раньше других. Едва завижу директрису, вытягиваюсь по стойке «смирно». Ни разу не пропустил педсовета. Если из Рима прибывает инспектор, чтобы прочесть курс лекций, я не пропускаю ни одной — не только в городе, но и в окрестных селениях. Я неизменно слушаю его с напряженным вниманием, хотя он без конца повторяет одно и то же, а после лекции восторженно хлопаю в ладоши. Когда он шутит, я громко смеюсь, хотя уже не раз слышал эти плоские остроты. Я не участвую в учительских забастовках, ибо знаю, что начальство их не любит. Когда священник проводит урок закона божьего, я не выхожу в коридор, а остаюсь в классе, хотя мое присутствие явно приводит священнослужителя в смущение. Свой журнал я заполняю четким канцелярским почерком.

Директриса не позволяет учителям курить. Курение — это порок, а школа должна бороться с пороками и быть цитаделью добродетели. Застигнув кого-нибудь из нас с сигаретой в зубах, она начинает негодовать. В классе, едва я закуриваю, меня охватывает тревога. Это все равно что сидеть на мине. Я опасливо поглядываю на дверь и в ужасе думаю: «А вдруг она сейчас войдет?!» Пока я курю, меня не покидает страх. Зато потом, выкинув в окно окурок, я испытываю прямо-таки физическое удовольствие. Я оставляю окно открытым, пока не выветрится запах дыма, потом закрываю его и снова закуриваю. До сих пор все шло как нельзя лучше: директриса заглядывала в класс либо когда я, выбросив окурок, уже успевал проветрить комнату, либо еще до того, как я вынимал первую сигарету.

Однажды утром мои ученики писали сочинение на тему «Как важно быть серьезным», а я стоял у дверей и думал: «Что будет, если вдруг войдет директриса? Куда же тогда спрятать сигарету?» Я самодовольно оглядывал класс, не сознавая до конца всей опасности своего положения. Так, глубоко затягиваясь и пуская колечки дыма, я блаженствовал, пока чинарик не обжег мне пальцы. Бережно придерживая окурок двумя пальцами, я направился к окну.

— Кто здесь курит? — раздался сзади меня голос директрисы.

— Господин учитель, — ответил самый прилежный из моих учеников.

Я вздрогнул и невольно сунул окурок в карман пиджака.

— Школа превратилась в рассадник порока! — взвизгнула директриса.

Я стоял перед ней навытяжку. Она смотрела на меня с ненавистью, точь-в-точь как моя теща. Вдруг она захохотала.

— Пиджак-то, пиджак! — давясь от смеха, с трудом выговорила она.

Весь класс затаил дыхание, наслаждаясь любопытным зрелищем. Я вынул окурок и сильно при этом обжегся. На кармане чернела маленькая дырочка.

К директрисе вернулась вся ее строгость.

— Господин учитель! — выкрикнула она. — Курение подрывает ваш авторитет. Если уж вам невтерпеж, извольте курить в туалете!

После уроков я вышел из школы, держа сына за руку. Мы впервые возвращались домой вместе. Учителя всегда держат свое чадо подле себя, подальше от других учеников, чтобы уберечь от дурного влияния. Я не рутинер и позволяю сыну дружить с одноклассниками.

Мы шли молча. Время от времени взгляд мой падал на дырку в пиджаке, и я все сильнее чувствовал боль от ожога.

— Папа, я ничего не скажу ни маме, ни бабушке!

Я сделал вид, будто не слышу. Возле дома я остановился и посмотрел на сына. В его глазах были жалость и понимание. Я влепил ему звонкую, увесистую пощечину. Даже сироты и дети из самых нищих семей, в чьем уважении я не нуждаюсь, не получали от меня такой оплеухи. Сын молча зашагал к дому; лицо у него стало обиженное и злое.

Дома я тут же снял пиджак. Когда я вешал его в шкаф, теща воскликнула:

— Ты что, сжег подкладку? Ну да, конечно, сжег! Посмотрите, какая дыра! Как это тебя угораздило?

— Я знаю как, знаю! — крикнул сын, заливаясь слезами. — Он испугался директрисы. И сунул окурок в карман!

Теща и жена с довольным видом переглянулись.

Я сменил подкладку. Дома я больше не решаюсь ни во что вмешиваться. А недавно, когда я усомнился в целесообразности одной из покупок, теща сказала:

— Надо, чтобы ему директриса все объяснила. Тогда он сразу согласится.