Двадцать дней без войны

– Вячеслав Викторович, – с запинкой, словно пересилив себя и в то же время с внутренним вызовом сказал «лопух». – Я слышал через дверь все, что вы обо мне говорили.

– Ну и шут с тобой, что ты слышал, – сказал Вячеслав Викторович, сердито ходивший по комнате. – Поделился со своим старым другом тем, что ты лопух. Могу добавить – способный, хотя и – правой рукой за левое ухо! – сам все это прекрасно знаешь, что дальше?

– Ничего. Просто хотел, чтобы вы знали, что я все слышал.

– Знаю, что ты принципиальный, мог не напоминать мне. Такой принципиальный, – это Вячеслав Викторович сказал, уже обращаясь к Лопатину, – что не способен, спуская последнее барахло на базаре, хотя бы поторговаться из-за него! Идет на толкучку и со своей принципиальностью приносит с базара жене вдвое меньше картошки, чем мог бы. Забирай керосин и иди. Передай привет своей Лиле. Сегодня не могу, а завтра зайду к вам. Ты прямо на киностудию едешь? – обратился Вячеслав Викторович к допившему чай и поднявшемуся из-за стола Лопатину.

– Нет, сначала к вокзалу, на продпункт.

– Тогда прихвати его с собой. Он там, у вокзала, не доезжая квартал, живет. А то еще разобьет по дороге, растяпа, керосин. Когда ты вернешься?

– Договорились сегодня до семи работать. Думаю, к восьми буду.

– Тем лучше, – Вячеслав Викторович проводил их обоих в прихожую. «Лопуха» выпустил за дверь, а Лопатина придержал, сказав на ухо: – Абсолютно все спустил на толкучке, чтоб семью кормить. Под пальто – рубашка. Сил нет на них смотреть. Завтра чего-нибудь соберем им после Нового года. Не все же гости дотла сожрут?

– Может, я когда получу, хлеба отрежу? – спросил Лопатин.

– Не надо. Я завтра сам.

Сев в машину, «лопух» поставил между колен бутылку с керосином и держал ее двумя руками в грязных белых штопаных шерстяных перчатках, кажется женских.

Лопатин ехал рядом с ним и вспоминал: где он раньше слышал эту фамилию – Рубашкин? И все-таки вспомнил. Слышал ее от Вячеслава до войны, что есть у него в семинаре такой студент Литературного института – Рубашкин; несколько стихов его напечатали, а первой книжки никак не может издать. Куда ее ни сунешь – всюду по каким-нибудь параметрам не подходит! Значит, это и был тот самый довоенный Рубашкин.

– Сколько вашему ребенку? – спросил Лопатин.

– Четыре месяца, четыре! – зло повторил «лопух», словно его не спросили, а ударили.

«Ребенка уже во время войны придумали, умники», – Лопатил сознавал несправедливость своей мысли, но все равно сердился от невозможности помочь. И вдруг подумал: «А что, если можно помочь? Если все-таки можно?»

Ему вспомнились слова режиссера о мешке угля, который он получил как премию от студии, когда кончил картину. «Вот закончу работать над сценарием и попрошу у них там за это два ведра угля. Без объяснения причин. Попрошу, и все!»

– Если можно, остановите здесь, – попросил «лопух».

– Прижмитесь к тротуару, – приказал Лопатин водителю.

«Лопух» вылез и, сказав «до свидания», еще стоял у открытой дверцы машины. Первый не протянул руку, дожидался, чтобы это сделал старший.

«Воспитанный мальчик», – подумал Лопатин, пожимая его ледяную руку, с которой тот поспешно стащил свою штопаную перчатку. Наверно, правда, что не умеет торговаться на толкучке.

И вдруг спросил:

– Это ваш дом?

– Да.

– А какая квартира?

– А зачем вам?

– Спросил – значит, хочу знать.

– Четырнадцатая.

– Ладно, до свидания, – сказал Лопатин и захлопнул дверцу.

Когда, получив все, что полагалось на продпункте, они с опозданием на пятнадцать минут подъехали к студии, водитель сказал, что подполковник велел узнать у Лопатина, до какого часа он будет здесь.

– До семи. А что?

Водитель объяснил, что подполковник хотел заехать сегодня завезти билет на ашхабадский поезд и проститься, потому что сам уезжает сегодня в командировку во Фрунзе.

– Передайте, что до семи наверняка буду, – сказал Лопатин и, вылезая, прихватил с собой вещевой мешок с продуктами.

– А вы оставили бы мешок, товарищ майор. Подполковник сказал, чтоб, если захотите, я отвез на квартиру.

– Спасибо, раз так, – Лопатин бросил мешок обратно в машину.

Работа была в самом разгаре, когда в монтажную вошел Губер.

– Во-первых, билет, – сказал он, поздоровавшись с режиссером и Лопатиным.

– А во-вторых, кажется, будем прощаться? – сказал Лопатин, засовывая билет в карман гимнастерки.

– Пока еще нет, – сказал Губер. – Виноват, но приказано оторвать вас от работы.

– Кем это приказано? – сердито спросил режиссер.

– Позвонили от товарища Юсупова. Просили привезти Василия Николаевича к нему в ЦК.

– Ну уж тут сам бог велел, – развел руками режиссер. – Поезжайте, а я без вас пока сметаю дальше на живую нитку. Потом вместе посмотрим. Никогда с ним не встречались?

– Никогда.

– Поезжайте, вам будет интересно. Жаль только, заранее не знали, по-другому бы работу построили. Ладно, что делать!

Делать было действительно нечего, оставалось ехать.

– Зачем это он меня вдруг вызвал? – спросил Лопатин, когда они с Губером сели в машину.

– Раз вызвал, значит, понадобились ему. Мне приказали, чтоб сам вас в ЦК доставил. Ничего не имеете против?