Двадцать два дня, или Половина жизни

Мне вспомнился виноградарь из Сиглигета. Это было четыре года назад, он строил новый дом, вся деревня строила новые дома; они просто сдвинулись в глубину по склону, бросили старую деревню и построили новую. Это выглядело, как на картине Брейгеля. Я спросил виноградаря о формальностях, необходимых для строительства, он меня не понял, я спросил о предписаниях строительного надзора, он меня не понял, я попробовал объяснить, но он покачал головой и ответил: «При чем тут строительный надзор, ведь не надзор тут будет жить! Мне потолок на голову рухнет, если я плохо построю!»

На обед суп, в нем луковица величиной с кулак, целиком, весь суп как бы вертится вокруг одной этой луковицы, и цыганское жаркое, и запеканка: капуста с картошкой — я сказал, что созвучие в начале слов «капуста» и «картошка» — в мою честь.

Нельзя ли на такой лад составлять меню? Меню на одну и ту же букву, почему бы нет? Например (в честь Дёмёша), домашний суп, дунайская щука, дупеля деликатесные с дыней, торт «Добош», данцигский ликер «Золотая вода».

Внезапно что-то яркое.

Пока мы едим, маленький Габор играет с тряпичной куклой и тряпичной собакой; собака — на самом деле трехногая лошадь, которая умеет летать; куклу зовут Лукач, что значит Лукаш. Лошадь собирается поскакать на кладбище, Лукачу придется завязать глаза, чтобы он не испугался привидений, но он все равно испугался, поэтому его привязывают и порют. «Бедный Лукаш», — говорю я по-венгерски и повергаю всю компанию в изумление; тут наконец выясняется, что куклу зовут Габор, как Габора; всех кукол у всех Габоров в Дёмёше зовут Габорами, а Габор (кукла) — lynkas («люнкаш»), что значит «дырявый», у него дырка в голове; генезис мифа.

Иштван отвечает на некоторые мои вопросы, например, странные стручки, похожие на сабли, — это дикие сладкие рожки, которые растут в Венгрии лишь в немногих местах.

А гора с пещерами напротив — это гора Михая, она образована из туфа, вот откуда пещеры, вот почему в ней некогда жили монахи одного из грекоправославных орденов, братья этого ордена давали обет жить в пещерах и потому селились только там, где находили туф, вот так и здесь. Каждый деревенский мальчишка ночевал в этих пещерах, там очень тепло, говорит Иштван, это считается испытанием мужества, уклониться не может никто; один раз там поселился парень, скрывавшийся от военной службы, он объявил себя наследником монахов и провозгласил, что собирается основать новую секту; он был сказочно красив, этот парень, и трижды в день в пещеру приходила женщина, каждый раз другая, и приносила ему все, решительно все, что нужно для жизни, — еду, питье и себя самое, но через три недели он бежал и записался в армию добровольцем.

Иштван просит Эндре отвезти меня в Эстергом; он запланировал для меня эту поездку, но его машина поломалась. Ночь наступает стремительно. Я замечаю, что Иштван часто восклицает: «Vigyázz balra!», «Vigyázz jobbra!», и я устанавливаю, что после каждого такого возгласа «осторожно, слева», «осторожно, справа» перед нами возникает препятствие, либо встречный велосипед без фар, либо автобус, скала, Дунай или еще что-нибудь в этом роде, и я понимаю, что Эндре страдает куриной слепотой. Ночью он не видит почти ничего; он не видит даже собственной руки перед глазами. Иштван руководит им с заднего сиденья, и таким способом мы едем в Эстергом и снова возвращаемся в Дёмеш, и, когда мы вылезаем из машины, я вижу, что Эндре обливается потом, и я не без удовлетворения смотрю на это, хотя у меня самого дрожат колени. Эндре утирает пот со лба и бормочет смущенно: «Мне, наверно, не стоило ехать, у меня не работают тормоза».

Полная луна над ротондой эстергомской базилики, желтой, как желток; взорванный мост через Дунай все еще лежит в воде, а на обоих берегах печальные огни.

Выражение: «вечерний пушок».

В базилике заупокойная служба. Я не понимаю ни слова, но, поскольку я понимаю форму, я понимаю все: я могу наполнить форму содержанием и поэтому принять участие в происходящем.

В соборе торопливые деловитые исповедники. Мог бы исповедник понять исповедующегося, если бы они не знали языка друг друга? Возможно. Исповедник, например, показывал бы на пальцах заповедь за заповедью: первая, вторая, третья, а исповедующийся кивал — грешен, мотал головой — не согрешил, а величину грехопадения можно было бы обозначать, разводя руками на манер рыболова.

Опять яркая вспышка — на этот раз пугающая.

Возвращаюсь в Будапешт на автобусе, еще одна сцена из Мадача — сцена с рыцарями-крестоносцами. Решение: когда вернусь в Берлин, сравнить с графом фон Рацебургом[118]. Вообще после этой поездки надо снова заняться драматургией Барлаха.

Фантазия Мадача о человечестве, которое проходит через узловатые точки мировой истории от рая до гибели земли, истощившей все источники энергии. Это, собственно говоря, поэма превращения (Адам — Адам; Адам — Фараон; Адам — Алкивиад; Адам — Катулл; Адам — Ричард Львиное Сердце; Адам — Кеплер; Адам — Дантон и так далее), но у Мадача это поэма тождественности.