Двадцать два дня, или Половина жизни

Ничего ты не можешь ухватить.

Ференц выходит из метро, грызя початок кукурузы; мы побредем по направлению к улице Ваци, окруженные двенадцатью запахами: жареных каштанов, кофе, угля, газа, дров, бензина, железа, земли, колбасы, Дуная, табака, тумана, вплетенного в день; речные суда и горы; викторианская белизна арки ворот и на одном участке улицы — миллионная доля всех людей, населяющих мир.

Барбара заказала, чтобы я ей привез черные рамки; мне запомнилось, что их продавали почти даром, но оказывается, они куда дороже, чем у нас. Зато очень дешевы и красивы декоративные тарелки, расписанные от руки по образцам известных музейных экспонатов; точно так же вполне доступны гальванокопии скифских украшений в виде пряжек, брошей, колец, запонок, браслетов, и то и другое в почти пустой лавке в десяти шагах за площадью Вёрёшмарти, которая кишит приезжими, одержимыми желанием покупать, но тот, кто тут не ориентируется, этих десяти шагов не сделает.

Двор старого удивительной свежей белизны пештского дома; палка, на которой выколачивают ковры, — произведение искусства: гладкая, очень толстая, темно-коричневая деревянная штанга на гладких, черных, слегка изогнутых вверх железных кронштейнах, вбитых прямо в грубо оштукатуренную стену.

Отрешенно улыбается, глядя в сад, портал в стиле позднего рококо у барочной церкви.

Узкие переулки между шестиэтажными домами — как мрачные строгие школьные коридоры, зато дворы — сводчатые терема, и в открытых сенях мягкий воздух телесного цвета.

Всадники из воинства Аттилы в беретах.

Крошечное кафе, не больше ниши, — добрая улыбка фасада.

Огромные плоские корзины, полные бутонов роз.

Церковь, похожая на монаха, среди ухмыляющихся переулков.

Сыры, огромные, как колеса.

Бирюза виноградных гроздьев.

Маленький цыганенок беседует с солдатом.

Мужчина в черном костюме накачивает велосипедную шину.

Черные кружки и черные тарелки.

Классицизм, вывернутый наизнанку.

Жертвоприношение Исаака[132].

Горшки герани на карнизах.

Бестелесные святые кощунственного вида в воздухе.

Аромат цветов любистка.

Амбразура окна, как шляпа мага.

Застенчивая табачная лавочка.

Фонари с баррикад.

Почтовые ящики, похожие на кареты.

Официант в рубашке с короткими рукавами.

Руки, перебирающие четки.

Развевающееся белье.

Волчки и кошки.

Мы медленно идем мимо всего этого, и Ференц болтает, и вдруг рядом с нами возникает третий, он невидимкой проходит рядом несколько шагов, и я понимаю — это Воланд. Серая тень, бестелесная тень на серой стене, мгновенное дуновение холода, горькая улыбка, и вот уже половина жизни миновала. Отчитайся и в ненаписанном! В сказке о потерянном времени фея собирала все утраченное, и под конец набралось такое его изобилие, какому следовало быть вначале, но тут Воланд с усмешкой показывает пустые ладони, а в них только тень: потерянное, невозвратимо потерянное время. Чтобы отойти от сказки, надо изменить направление, но достанет ли мне времени на это? Чтобы изменить измерение — и от этого не уйдешь, — надо шагнуть в Другое…